Maxim76
28.07.2010, 14:29
К ВОПРОСУ О ПОГРЕБАЛЬНОМ ОБРЯДЕ РУССКИХ УРАЛА И СИБИРИ XVIII века.
г. Челябинск,Челябинский научный центр УрО РАН, Самигулов Г.Х.
Эта статья появилась как следствие попытки упорядочить для себя вопросы, связанные с погребальным обрядом русских. Толчком послужило обнаружение в Челябинске еще одного кладбища XVIII века. Первое было выявлено в 1996 году на площади Ярославского (Самигулов Г.Х. 2002а, 2002б), второе в 2004 году, на пересечении улиц К. Маркса и Кирова. Оба кладбища не обозначены на планах города и не известны по архивным документам. Но если кладбище, обнаруженное в 1996 году, хорошо соотносится с местом расположения первой челябинской церкви – Николая Чудотворца и вполне ложится на план 1768 года, то вновь обнаруженное кладбище располагалось за пределами первой Челябинской крепости (основана в 1736 г.) и оказалось в черте жилой застройки после расширения Челябинска в середине XVIII века. Краткое описание материалов исследования некрополя на пл. Ярославского в 1996 году опубликовано (Самигулов Г.Х. 2002а, 2002б), поэтому дадим характеристику погребального обряда вновь выявленного некрополя.
Всего было расчищено девять погребений, попавших в зону разрушения котлована, пять взрослых и четыре детских. Могилы расположены примерно на одной линии север – юг, при этом ориентированы по линии запад – восток, с сезонными отклонениями. Восемь погребенных лежали головой на запад, в одном погребении умерший ребенок был положен головой на восток. В отличие от кладбища на пл. Ярославского, в данном случае могилы расположены гораздо более «просторно», в итоге более ярко выделяются некоторые особенности. Так, три взрослых и одно детское погребение сгруппированы весьма компактно, одно погребение расположено в 2 м к северу от этой группы, остальные к югу с интервалами в 4, 1,5 и 3,5 м. В среднюю из южных могил впущено детское погребение. Очевидно, существовали семейные группы погребений, что из-за большой плотности расположения могил гораздо хуже прослеживается на материалах кладбища на пл. Ярославского.
Кресты имелись в пяти погребениях из девяти, причем в двух случаях кресты неполные – с обломанным нижним концом и с обломанными нижним концом и боковой перекладиной. Недостающие части крестов не обнаружены, хотя их искали специально, все-таки создается впечатление, что в могилу кресты положили уже сломанными.
Из девяти погребений: три взрослых погребения были совершены в гробах, одно взрослое и одно детское – в колодах. Один взрослый костяк лежал на слое бересты и был укрыт другим слоем бересты. Три детских погребения были, очевидно, с лубяными коробами или оборачиванием в луб – в ямах остались следы тлена в виде коричневатого праха. В числе погребений с лубом было и детское погребение с восточной ориентировкой.
Общие черты для обоих кладбищ – наличие колод, использование бересты, небольшая глубина значительной части погребений, отсутствие крестов-тельников в части могил, наличие незначительного количества неполных, сломанных крестов. Отдельно надо отметить восточную ориентировку одного погребения на вновь выявленном кладбище. Все кресты, достаточно сохранившиеся, чтобы прочесть надписи на лицевой стороне (обратная сторона либо истерта до неразборчивости текста, либо это вторичные отливки, где текст нечитаем изначально) – из тех, что принято называть старообрядческими. Говоря обо всех крестах, я имею в виду кресты из погребений обоих кладбищ, кстати, кресты из слоя тоже «старообрядческие». В целом мы имеем набор признаков «неканонического» погребального обряда, или погребальных обрядов, большая часть которых уже воспринимается как стандартная для русских погребений Урала и Сибири XVII–XVIII веков. Попытаемся, используя материалы публикаций по археологии русских позднего периода и в какой-то степени архивные документы, рассмотреть перечисленные признаки.
В собственно славянском, позже русском погребальном обряде, береста использовалась вятичами – известны погребения XII века в берестяных саванах и в долбленых колодах в Москве (Шеляпина П.С., 1971. – С. 146–148; Панова Т.Д., 1989. – С. 221). Кроме того, покрытие гроба берестой зафиксировано при раскопках в Новгороде (Монгайт А.Л., 1949. – С. 72). Колоды также известны с периода средневековья (Шеляпина П.С., 1971. – С. 146; Седов В.В., 1973. – С. 10–16; Юшко А.А, 1976. – С. 73–74). Как мы видим, колоды использовались в погребениях и в XVIII веке.
Если у русских центральных районов России к позднему средневековью использование бересты и вообще разнообразие внутримогильного оформления (дощатые конструкции, помосты и пр.) под влиянием христианства практически исчезло, то в Прикамье ситуация складывалась несколько иная. Вплоть до этнографической современности прослеживается использование бересты и луба при погребении умерших у предков удмуртов, коми-пермяков и коми-зырян, также зафиксированы эти элементы в русских погребениях.
Характерной особенностью указанных выше деталей погребального обряда является их «живучесть». В.А. Оборин упоминает, что зюздинские коми-пермяки покрывали колоды и дощатые гробы берестой, а иногда в нее или в кору заворачивали умерших еще в XIX веке (Оборин В.А., 1999. – С. 267). У него также описан случай исследования погребений XVII века, где были похоронены крещеные коми-пермяки и, очевидно, русские, причем оформление могил включало черты языческих пережитков – покрытие гробов берестой (Оборин В.А., 1999. – С. 268–270). Наличие различных видов оформления погребения, в том числе оборачивание лубом и берестой и изготовление рам из плах отмечает для дохристианских кладбищ удмуртов Н.И. Шутова (Шутова Н.И., 2001. – С. 109–110, 116, 126).
Очевидно, по мере проникновения русского населения в Прикамье и Вятскую землю, происходило взаимовлияние в самых различных сферах, в том числе и в погребальном обряде. Оформление погребений финнов Прикамья было схоже с тем, что практиковали вятичи еще в XII–XIII веках. Можно привести пример, по крайней мере, одного кладбища исследованного в Пермском Прикамье, датированного XVII веком, где выявлены погребения в колодах (корытцах), гробах, сбитых гвоздями, а также с оборачиванием в бересту и луб – Ильинский могильник. Причем авторы исследования связывают особенности памятника с взаимодействием христианского русского и языческого местного населения, а оборачивание тела берестой относят к признакам раннего этапа русского освоения Прикамья (Коренюк С.И., Мельничук А.Ф., 2003. – С. 165–174).
При охранных исследованиях кладбища первопоселенцев г. Каменска-Уральского Свердловской области, датируемого первой половиной XVIII века, береста была зафиксирована в 10 из 43 расчищенных погребений. Детей оборачивали берестой, а во взрослых погребениях гробы покрывались сверху двумя слоями бересты, возможно, заменявшей крышку (Погорелов С.Н., Святов В.Н., 2002. С. 119). При обследовании нескольких погребений кладбища Николаевского монастыря была расчищена могильная яма, выстланная двумя слоями бересты, между которыми зафиксирована прослойка углей (Курлаев Е.А., 1998. С. 97).
Можно с большой долей уверенности констатировать, что наличие на русских могильниках Зауралья погребений с использованием бересты и луба свидетельствует о присутствии среди погребенных выходцев из Прикамья. Причем это могли быть как русские, из прикамских старожилов, так и крещеные представители финских народов. При сопоставлении материалов исследований русских кладбищ, заметно их отличие по указанному признаку: в Челябинске количество могил с использованием бересты и луба 23 %, в Каменске-Уральском – также 23 %, в Верхотурье и Николаевском монастыре – по одному погребению с берестой из исследованных; из 336 могил некрополя Илимского острога лишь в одной расчищен берестяной короб; из 137 погребений могильника Изюк-I – ни одного с берестой или лубом. Очевидно, при отсутствии письменных источников, материалы исследований могут быть использованы в качестве косвенных свидетельств, подтверждающих наличие среди первопоселенцев русских поселений Зауралья XVII–XVIII веков выходцев из Прикамья. При этом оценивать по этому показателю долю выходцев из Прикамья среди жителей поселения вряд ли возможно, поскольку использование бересты и луба в погребениях в Прикамье также не было общим явлением. По этой же причине отсутствие погребений с использованием коры не говорит о том, что среди жителей не было прикамских сходников.
Небольшая глубина большинства могил, исследованных в Челябинске, не является исключением: основная масса русских погребений XII–XVIII веков в Вятской земле имеет глубину до 0,8 м (Макаров Л.Д., 1990. – С. 65); меньше 1 м составляла глубина большинства погребений могильника Изюк-I (Татаурова Л.В., 2002. – С. 236); глубина захоронений в Каменске-Уральском составляла 0,5–1,0 м от современной поверхности (Погорелов С.Н., Святов В.Н., 2002. – С. 119). Вполне правомерно объяснение Л.Д. Макарова небольшой глубины могил дохристианскими погребальными традициями, причем небольшая глубина погребений была характерна не только для русских, но и для традиционного погребального обряда народов Прикамья, в частности удмуртов (Шутова Н.И., 2001. – С. 116, 125).
Подобные неглубокие погребения не характерны для канонического, или ныне воспринимаемого как канонический, христианского обряда. О мерах, предпринимавшихся духовными либо светскими властями для увеличения глубины могильных ям в XVII веке, нам не известно. Однако в течение XVIII – начала XIX века неоднократно предпринимались шаги к доведению глубины могил как минимум до 2,5 аршин. 16 октября 1723 года вышло Высочайшее повеление, следом за ним указ Святейшего Синода о необходимости копать могилы глубиной в три аршина; подобный же указ был выпущен Синодом в 1740 году – на основании доношения Комиссии для строительства Санкт-Петербурга и постановления Правительствующего Сената. 8 июля 1808 года, на основании Высочайшего указа, был издан еще один указ Синода о глубине погребений не менее 2,5 аршин, причем оговаривалось, что за выполнением этого правила будут следить не только священники кладбищенских церквей, но и квартальные надзиратели, и уездная полиция (ОГАЧО, Ф. И-33, оп. 1, д. 2669. Л. 1–3). Интересен тот факт, что во всех приведенных выше случаях инициаторами «компаний» по соблюдению санитарных норм погребений являлись светские власти. В последнем случае Высочайший указ был издан по докладной записке министра внутренних дел. Церковь была проводником этих мероприятий в жизнь постольку, поскольку кладбища находились в ее «ведении», более того, выполнение священниками на местах положений последнего из названных Указа контролировалось светскими властями. Очевидно, общее представление о том, что глубина современных погребений определяется христианской традицией, не в полной мере соответствует действительности – скорее это следствие деятельности властей по установке санитарных норм применительно к кладбищам. Таким же образом и из тех же соображений, власти в XVIII веке добивались выноса кладбищ за пределы населенных пунктов (ОГАЧО, Ф. И-33, оп. 1, д. 367).
Одно из погребений вновь выявленного кладбища в Челябинске ориентировано головой на восток, что противоречит православному погребальному канону, при этом в погребении найден крест-тельник. Единичное погребение с восточной ориентировкой обнаружено на могильнике Изюк-I (Татаурова Л.В., 2002. – С. 326), аналогичные могилы были выявлены на Ильинском могильнике в Прикамье, при раскопках в Чердыни было расчищено детское погребение в лубяном коробе и с восточной ориентировкой, подобное явление зафиксировано на Русиновском могильнике XVIII века, где были похоронены крещеные коми-пермяки (Коренюк С.И., Мельничук А.Ф., 2003. – С. 178–179). Скорее всего, погребения с восточной ориентировкой на православных кладбищах оставлены крещеными прикамскими финнами и не обязательно свидетельствуют о языческом характере могилы, как и северная ориентировка могил. Так, в Прикамье на двух памятниках исследованы погребения с ориентировкой север – юг с православными крестами (Лычагина Е.Л., Мингалев В.В., 2003. – С. 161).
Выше уже говорилось, что не во всех погребениях найдены нательные кресты. Подобная ситуация является довольно характерной для могильников XVII–XVIII веков и более раннего времени. Л.Д. Макаров пишет о крайне малом количестве крестов в русских погребениях XII–XVI веков и высказывает предположение, что кресты изготавливались из недолговечных материалов (Макаров Л.Д., 1990. – С. 67). На 53 исследованных погребения кладбища в Верхотурье приходится 1 крест, на 40 погребений первого некрополя Каменска-Уральского – 4 креста (Погорелов С.Н., Святов В.Н., 2002. – С. 119). Отсутствуют кресты в большей части погребений Ильинского могильника. Это обстоятельство, а также неканоническая ориентировка могил, по мнению авторов, свидетельствует о том, что часть похороненных не являлись христианами (Коренюк С.И., Мельничук А.Ф., 2003. – С. 177–178). При исследованиях кладбища Илимского острога было исследовано 336 погребений и найдено около 200 крестов-тельников (Молодин В.И., 1999. – С. 113). При рассмотрении данных не по одному памятнику, а по нескольким, отсутствие крестов в части погребений из малопонятной детали переходит в разряд устойчивых признаков. А.Е Мусин, со ссылкой на Т.Д. Панову, пишет о том, что она, проанализировав более 4000 погребений, в том числе и могилы высшего духовенства, пришла к выводу о практическом отсутствии в могилах XI–XV веков крестов; в XVI–XVII веках погребения с крестами могут составлять от 1/5 до 1/3 всех исследованных захоронений (Мусин А.Е., 2002. – С. 47).
Таким образом, отсутствие крестов в могилах – отражение существовавшей в средневековье погребальной практики, которая в XVI веке начала изменяться, однако, и в XVIII веке все еще довольно значительный процент, а в некоторых случаях большинство (Погорелов С.Н., Святов В.Н., 2002. – С. 119) погребений кладбищ не содержат крестов-тельников. Следовательно, отсутствие крестов в отдельных погребениях христианского кладбища XVIII века не дает оснований уверенно говорить о некрещеных погребенных.
Делая небольшое отступление от челябинской тематики, но в связи с общей темой статьи, хочется коснуться одной коллизии, связанной с обсуждением исследований могильника Изюк-I (Татаурова Л.В., 2000. – С. 423; 2001. – С. 257; 2002. – С. 232–236). Кладбище, причем православное, было выявлено при проведении исследования русского поселения. Выделим два момента – кладбище существовало рядом с домами, одно погребение было найдено под полом избы; по ряду признаков, в том числе и по форме крестов кладбище было отнесено к старообрядческим (Татаурова Л.В., 2000). М.Л. Бережнова, С.Н. Корусенко и А.А. Новоселова в изящной статье «Логистический анализ одного построения: как историки создают мифы» подвергли сомнению выводы Л.В. Татауровой. Они выразили сомнение в том, что кладбище оставило русское население и предложили поискать свидетельства о каких-нибудь крещеных финно-уграх, живших в селении в XVIII веке, исходя из того, что кладбища возле домов не свойственны для русских (Бережнова М.Л., Корусенко С.Н., Новоселова А.А., 2001. – С. 50–56). В связи с этим хотелось бы привести информацию, опубликованную С.И. Дмитриевой. Она пишет о том, что в русских населенных пунктах на Мезени намогильные кресты можно увидеть не только на кладбище, но и рядом с домом – напротив его переднего угла, около порога, на огороде. Это объясняется «сохранявшимся в этом крае до начала XX века обычаем хоронить родственников рядом с жилищем» (Дмитриева С.И., 1984. – С. 461). Поэтому можно сказать, что этнографические данные фиксируют весьма разнообразные варианты погребального обряда и организации кладбищ у русских. Указанная «нерусская» погребальная традиция была характерна как раз для некоторой части населения Поморья, откуда и шло заселение Сибири в XVII–XVIII веках.
Относительно старообрядческих крестов могильника Изюк-I М.Л. Бережнова с коллегами поддержали мнение о том, что старообрядческие кресты были в ходу у нестарообрядцев в силу дефицита крестов вообще (Бережнова М.Л., Корусенко С.Н., Новоселова А.А., 2001. – С. 50–56). Подход верен, но мысль не доведена до логического завершения. Применительно к XVIII веку мы скорее можем говорить о практически полном отсутствии нестарообрядческих, т.е. «никонианских» крестов. Посмотрите публикации, в которых приводятся описания либо изображения крестов из раскопок русских кладбищ, поселенческого слоя XVIII века, или крестов XVIII века из музейных коллекций – много ли вы найдете крестов с титлами «ИН ЦИ»? В Челябинске все кресты, найденные в погребениях двух кладбищ, одно из которых было официальным, при церкви и оба креста из культурного слоя – старообрядческие. Схожая картина, судя по публикациям, наблюдается в Прикамье и Свердловской области (Погорелов С.Н., Святов В.Н., 2002; Корчагин П.А., 2001; Лычагина Е.Л., Мингалев В.В., 2003). Причем это ситуация не только Урала и Сибири.
Весьма показательны материалы раскопок кладбища Моисеевского монастыря в Москве. Некрополь действовал в XVII–XVIII веках и был закрыт в 1771 году. Авторы публикации материалов отмечают, что большая часть исследованных погребений относится к позднему периоду существования некрополя – после 1671 года. На кладбище хоронили как монахинь Моисеева монастыря, так и мирян. Кроме металлических (38 ед.) были найдены также деревянные (28 ед.) кресты. На металлических крестах авторы публикации материалов зафиксировали надписи, характерные для старообрядческих крестов, т.е. «Царь славы» (Векслер А.Г., Беркович В.А., 1999). В этом случае представляет интерес тот факт, что титла ИНЦИ (Иисус Назарейский – царь Иудеи) зафиксированы на деревянных крестах-тельниках. Раскладки по материалу крестов и погребениям авторы статьи не привели, вполне вероятно, что деревянные кресты были найдены в погребениях монахинь. По материалам Вятки Л.Д. Макаров отметил, что в XVII–XVIII веках в погребениях священников появляются кипарисовые крестики (Макаров Л.Д., 1990. – С. 67).
Ситуация довольно прозрачна: в XVIII веке практически нет металлических крестов-тельников «никонианского» типа. Кресты из погребений официальных кладбищ при церквах и из некрополей, которые по письменным источникам определены как старообрядческие, не различаются по иконографии. Если судить по крестам, почти все крещеное население России относилось к поморскому толку старообрядчества.
Самое интересное во всей этой ситуации с интерпретацией крестов – ответ уже дан, только неявным образом. Э.П. Винокурова в статье о литых крестах-тельниках XVII века (в реальности о крестах XVII–XIX веков) указывает на различие между старообрядческими и «никонианскими» крестами, и заключается оно вовсе не в титлах на лицевой стороне креста, а в тексте псалма на обороте (Винокурова Э.П., 1997. – С. 359–360). С.В. Гнутова и Е.Я. Зотова пишут, что в мастерских Москвы и Великого Устюга формы для отливки крестов зачастую изготавливались с оттисков с оригинальных Выговских крестов, то есть со старообрядческих (Гнутова С.В., Зотова Е.Я., 2000). Единственное, никто из этих авторов не сказал прямым текстом, что иконография крестов, установленная после реформы Никона, для литых крестов-тельников в XVIII веке так и не стала нормой. Возможно, они подразумевают, что это и так всем известно. Идентифицировать же крест из слоя по надписи на оборотной стороне чаще всего невозможно, поскольку надписи затерты в процессе носки, впоследствии металл коррозирован – т.е. надписи просто не читаются.
Ситуация с крестами если и не характерна, то показательна. Все исходят при их интерпретации из общепринятой точки зрения: есть (и были чуть не с самого раскола) кресты старообрядческие и официально-православные. А представить себе, что все дискуссии XVIII века о титлах, причем не только между теологами официального православия и старообрядчества, но и внутри самого старообрядчества (Христианство, 1995а. – С. 442; Христианство, 1995б. – С. 27), практически не отразились на самой массовой категории культовых принадлежностей – крестах-тельниках – довольно сложно. Тем не менее, исходя из имеющегося материала, на мой взгляд, можно прийти к такому выводу: на протяжении XVIII века практически единственной категорией (типов было много) литых крестов-тельников были кресты, иконография и форма которых сложилась в XVII веке, те кресты, которые мы считаем старообрядческими. В действительности формы и иконография этих крестов сложились до раскола православной церкви, а после раскола автоматически оказались старообрядческими – старообрядцы продолжали существовавшие традиции, что и подразумевает само слово. Но ведь и для всех остальных эти формы крестов были «дедины и отчины». А вот реформированная церковь, судя по всему, добилась массового выпуска крестов с новой иконографией лишь к концу XVIII – началу XIX века. Поэтому литые кресты в погребениях, равно как и в культурном слое XVIII века имеют иконографию, которая не ассоциируется у нас с «никонианством». Те люди, которым положено было носить кресты «нового образца»: священноцерковнослужители, монахи и т.д. носили деревянные кресты с «законными» титлами «ИН ЦИ».
Получается, что у нас нет четких обоснований для выделения старообрядческих погребений. Обычная триада признаков – кресты, небольшая глубина погребений, колоды – не срабатывает. Глубина большинства могил на официальных кладбищах первой половины XVIII века не превышает 1 м, колоды общее явление, кресты у всех «старообрядческие». Видимо, без данных письменных источников нельзя говорить ни о какой уверенной интерпретации конфессиональной принадлежности (внутри православия) могил XVIII века.
Еще один момент – отсутствие креста-тельника не дает оснований интерпретировать погребение как языческое, даже если при этом ориентировка погребенного не совпадает с канонической православной.
Итогом попытки разобраться с признаками погребального обряда оказалась ситуация полной неуверенности – оказывается, мы не можем отличить старообрядческое погребение от официально православного, даже языческую могилу определить уверенно не можем, если она находится на православном или смешанном кладбище. То есть определить некоторые языческие элементы мы можем, а вот уверенно сказать, что похоронен некрещеный – нет.
Очевидно, надо вырабатывать какие-то другие критерии, новые подходы, поскольку привычные подходы верного результата не гарантируют. И в этом нет ничего странного, эти критерии вырабатывались на основании одних категорий источников, в основном письменных, и возможности тщательно проверить их и не было. Сейчас все шире идет археологическое изучение памятников позднего периода и наши довольно абстрактные, книжные представления проверяются на конкретном материале. Необходимо более подробное, детальное изучение погребального обряда с упором на археологический материал и привлечением все тех же письменных источников. Без их использования мы имеем очень мало шансов разобраться во многих возникающих в ходе работы вопросах.
Литература и источники
Бережнова М.Л., Корусенко С.Н., Новоселова А.А. Логистический анализ одного построения: как историки создают мифы // Интеграция археологических и этнографических исследований: Сб. науч. тр. / Под ред. А.Г. Селезнева, С.С. Тихонова, Н.А. Томилова. – Нальчик; Омск: Изд-во ОмГПУ. – 2001. – С. 48–56.
Векслер А.Г., Беркович В.А. Материалы археологических исследований некрополя Моисеевского монастыря на Манежной площади в Москве // Культура средневековой Москвы. XVII век. – М.: Наука. – 1999. – С. 199–206.
Винокурова Э.П. Металлические литые кресты-тельники XVII в. // Культура средневековой Москвы. XVII век. – М.: Наука. – 1999. – С. 326–360.
Дмитриева С.И. Мезенские кресты // Памятники культуры. Новые открытия: Письменность, искусство, археология. – Л.: «Наука». – 1986. – С. 461–466.
Коренюк С.И., Мельничук А.Ф. Ильинский некрополь – христианское кладбище с языческими традициями в Перми Великой (вторая половина XVI – вторая половина XVII вв.) // Труды Камской археолого-этнографической экспедиции / Под ред. А.М. Белавина. – Пермь: Перм. гос. пед. ун-т. – 2003. – Вып. III – С. 164–182.
Лычагина Е.Л., Мингалев В.В. Могильник Посер XVIII в. // Труды Камской археолого-этнографической экспедиции. / Под ред. А.М. Белавина. – Вып. III. – Пермь: Перм. гос. пед. ун-т. – 2003. – С. 155–163.
Макаров Л.Д. Погребальные памятники русского населения Вятской земли (XII–XVIII вв.) // Взаимодействие древних культур Урала: межвузовский сборник научных трудов. – Пермь: Изд-во ПГУ. – 1990. – С. 63–71.
Монгайт А.Л. Раскопки в Мартирьевской паперти Софийского собора в Новгороде // КСИИМК. – 1949. – Вып. XXIV. – С. 70–75.
Мусин А.Е. Христианизация Новгородской земли в IX–XIV веках. Погребальный обряд и христианские древности. – СПб.: Центр «Петербургское Востоковедение», 2002.
Оборин В.А. Коми-пермяки // Финно-угры Поволжья и Приуралья в средние века: Коллективная монография / Отв. ред. М.Г. Иванова. – Ижевск: УИИЯЛ УрО РАН. – 1999. – С. 255–298.
Панова Т.Д. Погребальные комплексы на территории Московского Кремля // Советская археология. – 1989. – № 1. – С. 219–233.
Самигулов Г.Х. Первое Челябинское кладбище (по итогам археологических раскопок) // Культура русских в археологических исследованиях: Сборник научных трудов / Под ред. Л.В. Татауровой. – Омск: Изд-во Омск. пед. ун-та. – 2002а. – С. 133–136.
Самигулов Г.Х. Финно-угорские элементы некоторых погребений первопоселенцев г. Челябинска // Этнические взаимодействия на Южном Урале. Тезисы докладов регион. науч-практ. конф ./ Ред. А.Д. Таиров и др. – Челябинск: Изд-во ЧелГУ. – 2002б. – С. 191–193.
Самигулов Г.Х. Православные кресты из культурного слоя XVIII века («старообрядческие» кресты) // Этнические взаимодействия на Южном Урале. Материалы II региональной научно-практической конференции / Ред. А.Д. Таиров и др. – Челябинск: Рифей. – 2004. – С. 190–193.
Седов В.В. Ранние курганы вятичей // КСИА. – 1973. – № 135. – С. 10–16.
Татаурова Л.В. Археология о культуре русских Омского Прииртышья // Русские старожилы: Матер. III Сибир. симпозиума «Культурное наследие народов Западной Сибири». – Тобольск-Омск. – 2000.
Татаурова Л.В. Об одном из элементов погребального обряда русских по данным археологии // Интеграция археологических и этнографических исследований / Ред.: Тихонов С.С., Татауров С.Ф. и др. – Омск, Ханты-Мансийск: Изд-во ОмГПУ. – 2002. – С. 235–236.
Татаурова Л.В. Русские: итоги археологического изучения // История и культура Сибири: Материалы юбилейной научной сессии Омского филиала Объединенного института истории, филологии и философии Сибирского отделения Российской академии наук / Под ред. А.Г. Селезнева, Н.А. Томилова. – Омск: Изд-во ОмГПУ. – 2001. – С. 253–257.
Христианство: Энциклопедический словарь: в 3-х тт.: т. 2: Л–С/ Ред. кол.: С.С. Аверинцев (гл. ред.) и др. – М.: Большая Российская энциклопедия. – 1995а.
Христианство: Энциклопедический словарь: в 3-х тт.: т. 3: Т–Я/ Ред. кол.: С.С. Аверинцев (гл. ред.) и др. – М.: Большая Российская энциклопедия. – 1995б.
Чернов С.З. Погост Афанасия и Кирилла Александрийских в Радонеже (по данным археологических исследований в 1997–1998 гг.) // Российская археология. – 2000. – № 1. – С. 63–81.
Шеляпина П.С. Археологические наблюдения в Московском Кремле в 1963–1965 гг. // Материалы и исследования по археологии СССР. Материалы и исследования по археологии Москвы. – 1971. – Т. IV. – № 167. – С. 117–154.
Шутова Н.И. Дохристианские культовые памятники в удмуртской религиозной традиции: Опыт комплексного исследования. – Ижевск: Удмуртский институт истории, языка и литературы УрО РАН. – 2001.
ОГАЧО, Ф. И-33, оп. 1, д. 367.
ОГАЧО, Ф. И-33, оп. 1, д. 2669.
г. Челябинск,Челябинский научный центр УрО РАН, Самигулов Г.Х.
Эта статья появилась как следствие попытки упорядочить для себя вопросы, связанные с погребальным обрядом русских. Толчком послужило обнаружение в Челябинске еще одного кладбища XVIII века. Первое было выявлено в 1996 году на площади Ярославского (Самигулов Г.Х. 2002а, 2002б), второе в 2004 году, на пересечении улиц К. Маркса и Кирова. Оба кладбища не обозначены на планах города и не известны по архивным документам. Но если кладбище, обнаруженное в 1996 году, хорошо соотносится с местом расположения первой челябинской церкви – Николая Чудотворца и вполне ложится на план 1768 года, то вновь обнаруженное кладбище располагалось за пределами первой Челябинской крепости (основана в 1736 г.) и оказалось в черте жилой застройки после расширения Челябинска в середине XVIII века. Краткое описание материалов исследования некрополя на пл. Ярославского в 1996 году опубликовано (Самигулов Г.Х. 2002а, 2002б), поэтому дадим характеристику погребального обряда вновь выявленного некрополя.
Всего было расчищено девять погребений, попавших в зону разрушения котлована, пять взрослых и четыре детских. Могилы расположены примерно на одной линии север – юг, при этом ориентированы по линии запад – восток, с сезонными отклонениями. Восемь погребенных лежали головой на запад, в одном погребении умерший ребенок был положен головой на восток. В отличие от кладбища на пл. Ярославского, в данном случае могилы расположены гораздо более «просторно», в итоге более ярко выделяются некоторые особенности. Так, три взрослых и одно детское погребение сгруппированы весьма компактно, одно погребение расположено в 2 м к северу от этой группы, остальные к югу с интервалами в 4, 1,5 и 3,5 м. В среднюю из южных могил впущено детское погребение. Очевидно, существовали семейные группы погребений, что из-за большой плотности расположения могил гораздо хуже прослеживается на материалах кладбища на пл. Ярославского.
Кресты имелись в пяти погребениях из девяти, причем в двух случаях кресты неполные – с обломанным нижним концом и с обломанными нижним концом и боковой перекладиной. Недостающие части крестов не обнаружены, хотя их искали специально, все-таки создается впечатление, что в могилу кресты положили уже сломанными.
Из девяти погребений: три взрослых погребения были совершены в гробах, одно взрослое и одно детское – в колодах. Один взрослый костяк лежал на слое бересты и был укрыт другим слоем бересты. Три детских погребения были, очевидно, с лубяными коробами или оборачиванием в луб – в ямах остались следы тлена в виде коричневатого праха. В числе погребений с лубом было и детское погребение с восточной ориентировкой.
Общие черты для обоих кладбищ – наличие колод, использование бересты, небольшая глубина значительной части погребений, отсутствие крестов-тельников в части могил, наличие незначительного количества неполных, сломанных крестов. Отдельно надо отметить восточную ориентировку одного погребения на вновь выявленном кладбище. Все кресты, достаточно сохранившиеся, чтобы прочесть надписи на лицевой стороне (обратная сторона либо истерта до неразборчивости текста, либо это вторичные отливки, где текст нечитаем изначально) – из тех, что принято называть старообрядческими. Говоря обо всех крестах, я имею в виду кресты из погребений обоих кладбищ, кстати, кресты из слоя тоже «старообрядческие». В целом мы имеем набор признаков «неканонического» погребального обряда, или погребальных обрядов, большая часть которых уже воспринимается как стандартная для русских погребений Урала и Сибири XVII–XVIII веков. Попытаемся, используя материалы публикаций по археологии русских позднего периода и в какой-то степени архивные документы, рассмотреть перечисленные признаки.
В собственно славянском, позже русском погребальном обряде, береста использовалась вятичами – известны погребения XII века в берестяных саванах и в долбленых колодах в Москве (Шеляпина П.С., 1971. – С. 146–148; Панова Т.Д., 1989. – С. 221). Кроме того, покрытие гроба берестой зафиксировано при раскопках в Новгороде (Монгайт А.Л., 1949. – С. 72). Колоды также известны с периода средневековья (Шеляпина П.С., 1971. – С. 146; Седов В.В., 1973. – С. 10–16; Юшко А.А, 1976. – С. 73–74). Как мы видим, колоды использовались в погребениях и в XVIII веке.
Если у русских центральных районов России к позднему средневековью использование бересты и вообще разнообразие внутримогильного оформления (дощатые конструкции, помосты и пр.) под влиянием христианства практически исчезло, то в Прикамье ситуация складывалась несколько иная. Вплоть до этнографической современности прослеживается использование бересты и луба при погребении умерших у предков удмуртов, коми-пермяков и коми-зырян, также зафиксированы эти элементы в русских погребениях.
Характерной особенностью указанных выше деталей погребального обряда является их «живучесть». В.А. Оборин упоминает, что зюздинские коми-пермяки покрывали колоды и дощатые гробы берестой, а иногда в нее или в кору заворачивали умерших еще в XIX веке (Оборин В.А., 1999. – С. 267). У него также описан случай исследования погребений XVII века, где были похоронены крещеные коми-пермяки и, очевидно, русские, причем оформление могил включало черты языческих пережитков – покрытие гробов берестой (Оборин В.А., 1999. – С. 268–270). Наличие различных видов оформления погребения, в том числе оборачивание лубом и берестой и изготовление рам из плах отмечает для дохристианских кладбищ удмуртов Н.И. Шутова (Шутова Н.И., 2001. – С. 109–110, 116, 126).
Очевидно, по мере проникновения русского населения в Прикамье и Вятскую землю, происходило взаимовлияние в самых различных сферах, в том числе и в погребальном обряде. Оформление погребений финнов Прикамья было схоже с тем, что практиковали вятичи еще в XII–XIII веках. Можно привести пример, по крайней мере, одного кладбища исследованного в Пермском Прикамье, датированного XVII веком, где выявлены погребения в колодах (корытцах), гробах, сбитых гвоздями, а также с оборачиванием в бересту и луб – Ильинский могильник. Причем авторы исследования связывают особенности памятника с взаимодействием христианского русского и языческого местного населения, а оборачивание тела берестой относят к признакам раннего этапа русского освоения Прикамья (Коренюк С.И., Мельничук А.Ф., 2003. – С. 165–174).
При охранных исследованиях кладбища первопоселенцев г. Каменска-Уральского Свердловской области, датируемого первой половиной XVIII века, береста была зафиксирована в 10 из 43 расчищенных погребений. Детей оборачивали берестой, а во взрослых погребениях гробы покрывались сверху двумя слоями бересты, возможно, заменявшей крышку (Погорелов С.Н., Святов В.Н., 2002. С. 119). При обследовании нескольких погребений кладбища Николаевского монастыря была расчищена могильная яма, выстланная двумя слоями бересты, между которыми зафиксирована прослойка углей (Курлаев Е.А., 1998. С. 97).
Можно с большой долей уверенности констатировать, что наличие на русских могильниках Зауралья погребений с использованием бересты и луба свидетельствует о присутствии среди погребенных выходцев из Прикамья. Причем это могли быть как русские, из прикамских старожилов, так и крещеные представители финских народов. При сопоставлении материалов исследований русских кладбищ, заметно их отличие по указанному признаку: в Челябинске количество могил с использованием бересты и луба 23 %, в Каменске-Уральском – также 23 %, в Верхотурье и Николаевском монастыре – по одному погребению с берестой из исследованных; из 336 могил некрополя Илимского острога лишь в одной расчищен берестяной короб; из 137 погребений могильника Изюк-I – ни одного с берестой или лубом. Очевидно, при отсутствии письменных источников, материалы исследований могут быть использованы в качестве косвенных свидетельств, подтверждающих наличие среди первопоселенцев русских поселений Зауралья XVII–XVIII веков выходцев из Прикамья. При этом оценивать по этому показателю долю выходцев из Прикамья среди жителей поселения вряд ли возможно, поскольку использование бересты и луба в погребениях в Прикамье также не было общим явлением. По этой же причине отсутствие погребений с использованием коры не говорит о том, что среди жителей не было прикамских сходников.
Небольшая глубина большинства могил, исследованных в Челябинске, не является исключением: основная масса русских погребений XII–XVIII веков в Вятской земле имеет глубину до 0,8 м (Макаров Л.Д., 1990. – С. 65); меньше 1 м составляла глубина большинства погребений могильника Изюк-I (Татаурова Л.В., 2002. – С. 236); глубина захоронений в Каменске-Уральском составляла 0,5–1,0 м от современной поверхности (Погорелов С.Н., Святов В.Н., 2002. – С. 119). Вполне правомерно объяснение Л.Д. Макарова небольшой глубины могил дохристианскими погребальными традициями, причем небольшая глубина погребений была характерна не только для русских, но и для традиционного погребального обряда народов Прикамья, в частности удмуртов (Шутова Н.И., 2001. – С. 116, 125).
Подобные неглубокие погребения не характерны для канонического, или ныне воспринимаемого как канонический, христианского обряда. О мерах, предпринимавшихся духовными либо светскими властями для увеличения глубины могильных ям в XVII веке, нам не известно. Однако в течение XVIII – начала XIX века неоднократно предпринимались шаги к доведению глубины могил как минимум до 2,5 аршин. 16 октября 1723 года вышло Высочайшее повеление, следом за ним указ Святейшего Синода о необходимости копать могилы глубиной в три аршина; подобный же указ был выпущен Синодом в 1740 году – на основании доношения Комиссии для строительства Санкт-Петербурга и постановления Правительствующего Сената. 8 июля 1808 года, на основании Высочайшего указа, был издан еще один указ Синода о глубине погребений не менее 2,5 аршин, причем оговаривалось, что за выполнением этого правила будут следить не только священники кладбищенских церквей, но и квартальные надзиратели, и уездная полиция (ОГАЧО, Ф. И-33, оп. 1, д. 2669. Л. 1–3). Интересен тот факт, что во всех приведенных выше случаях инициаторами «компаний» по соблюдению санитарных норм погребений являлись светские власти. В последнем случае Высочайший указ был издан по докладной записке министра внутренних дел. Церковь была проводником этих мероприятий в жизнь постольку, поскольку кладбища находились в ее «ведении», более того, выполнение священниками на местах положений последнего из названных Указа контролировалось светскими властями. Очевидно, общее представление о том, что глубина современных погребений определяется христианской традицией, не в полной мере соответствует действительности – скорее это следствие деятельности властей по установке санитарных норм применительно к кладбищам. Таким же образом и из тех же соображений, власти в XVIII веке добивались выноса кладбищ за пределы населенных пунктов (ОГАЧО, Ф. И-33, оп. 1, д. 367).
Одно из погребений вновь выявленного кладбища в Челябинске ориентировано головой на восток, что противоречит православному погребальному канону, при этом в погребении найден крест-тельник. Единичное погребение с восточной ориентировкой обнаружено на могильнике Изюк-I (Татаурова Л.В., 2002. – С. 326), аналогичные могилы были выявлены на Ильинском могильнике в Прикамье, при раскопках в Чердыни было расчищено детское погребение в лубяном коробе и с восточной ориентировкой, подобное явление зафиксировано на Русиновском могильнике XVIII века, где были похоронены крещеные коми-пермяки (Коренюк С.И., Мельничук А.Ф., 2003. – С. 178–179). Скорее всего, погребения с восточной ориентировкой на православных кладбищах оставлены крещеными прикамскими финнами и не обязательно свидетельствуют о языческом характере могилы, как и северная ориентировка могил. Так, в Прикамье на двух памятниках исследованы погребения с ориентировкой север – юг с православными крестами (Лычагина Е.Л., Мингалев В.В., 2003. – С. 161).
Выше уже говорилось, что не во всех погребениях найдены нательные кресты. Подобная ситуация является довольно характерной для могильников XVII–XVIII веков и более раннего времени. Л.Д. Макаров пишет о крайне малом количестве крестов в русских погребениях XII–XVI веков и высказывает предположение, что кресты изготавливались из недолговечных материалов (Макаров Л.Д., 1990. – С. 67). На 53 исследованных погребения кладбища в Верхотурье приходится 1 крест, на 40 погребений первого некрополя Каменска-Уральского – 4 креста (Погорелов С.Н., Святов В.Н., 2002. – С. 119). Отсутствуют кресты в большей части погребений Ильинского могильника. Это обстоятельство, а также неканоническая ориентировка могил, по мнению авторов, свидетельствует о том, что часть похороненных не являлись христианами (Коренюк С.И., Мельничук А.Ф., 2003. – С. 177–178). При исследованиях кладбища Илимского острога было исследовано 336 погребений и найдено около 200 крестов-тельников (Молодин В.И., 1999. – С. 113). При рассмотрении данных не по одному памятнику, а по нескольким, отсутствие крестов в части погребений из малопонятной детали переходит в разряд устойчивых признаков. А.Е Мусин, со ссылкой на Т.Д. Панову, пишет о том, что она, проанализировав более 4000 погребений, в том числе и могилы высшего духовенства, пришла к выводу о практическом отсутствии в могилах XI–XV веков крестов; в XVI–XVII веках погребения с крестами могут составлять от 1/5 до 1/3 всех исследованных захоронений (Мусин А.Е., 2002. – С. 47).
Таким образом, отсутствие крестов в могилах – отражение существовавшей в средневековье погребальной практики, которая в XVI веке начала изменяться, однако, и в XVIII веке все еще довольно значительный процент, а в некоторых случаях большинство (Погорелов С.Н., Святов В.Н., 2002. – С. 119) погребений кладбищ не содержат крестов-тельников. Следовательно, отсутствие крестов в отдельных погребениях христианского кладбища XVIII века не дает оснований уверенно говорить о некрещеных погребенных.
Делая небольшое отступление от челябинской тематики, но в связи с общей темой статьи, хочется коснуться одной коллизии, связанной с обсуждением исследований могильника Изюк-I (Татаурова Л.В., 2000. – С. 423; 2001. – С. 257; 2002. – С. 232–236). Кладбище, причем православное, было выявлено при проведении исследования русского поселения. Выделим два момента – кладбище существовало рядом с домами, одно погребение было найдено под полом избы; по ряду признаков, в том числе и по форме крестов кладбище было отнесено к старообрядческим (Татаурова Л.В., 2000). М.Л. Бережнова, С.Н. Корусенко и А.А. Новоселова в изящной статье «Логистический анализ одного построения: как историки создают мифы» подвергли сомнению выводы Л.В. Татауровой. Они выразили сомнение в том, что кладбище оставило русское население и предложили поискать свидетельства о каких-нибудь крещеных финно-уграх, живших в селении в XVIII веке, исходя из того, что кладбища возле домов не свойственны для русских (Бережнова М.Л., Корусенко С.Н., Новоселова А.А., 2001. – С. 50–56). В связи с этим хотелось бы привести информацию, опубликованную С.И. Дмитриевой. Она пишет о том, что в русских населенных пунктах на Мезени намогильные кресты можно увидеть не только на кладбище, но и рядом с домом – напротив его переднего угла, около порога, на огороде. Это объясняется «сохранявшимся в этом крае до начала XX века обычаем хоронить родственников рядом с жилищем» (Дмитриева С.И., 1984. – С. 461). Поэтому можно сказать, что этнографические данные фиксируют весьма разнообразные варианты погребального обряда и организации кладбищ у русских. Указанная «нерусская» погребальная традиция была характерна как раз для некоторой части населения Поморья, откуда и шло заселение Сибири в XVII–XVIII веках.
Относительно старообрядческих крестов могильника Изюк-I М.Л. Бережнова с коллегами поддержали мнение о том, что старообрядческие кресты были в ходу у нестарообрядцев в силу дефицита крестов вообще (Бережнова М.Л., Корусенко С.Н., Новоселова А.А., 2001. – С. 50–56). Подход верен, но мысль не доведена до логического завершения. Применительно к XVIII веку мы скорее можем говорить о практически полном отсутствии нестарообрядческих, т.е. «никонианских» крестов. Посмотрите публикации, в которых приводятся описания либо изображения крестов из раскопок русских кладбищ, поселенческого слоя XVIII века, или крестов XVIII века из музейных коллекций – много ли вы найдете крестов с титлами «ИН ЦИ»? В Челябинске все кресты, найденные в погребениях двух кладбищ, одно из которых было официальным, при церкви и оба креста из культурного слоя – старообрядческие. Схожая картина, судя по публикациям, наблюдается в Прикамье и Свердловской области (Погорелов С.Н., Святов В.Н., 2002; Корчагин П.А., 2001; Лычагина Е.Л., Мингалев В.В., 2003). Причем это ситуация не только Урала и Сибири.
Весьма показательны материалы раскопок кладбища Моисеевского монастыря в Москве. Некрополь действовал в XVII–XVIII веках и был закрыт в 1771 году. Авторы публикации материалов отмечают, что большая часть исследованных погребений относится к позднему периоду существования некрополя – после 1671 года. На кладбище хоронили как монахинь Моисеева монастыря, так и мирян. Кроме металлических (38 ед.) были найдены также деревянные (28 ед.) кресты. На металлических крестах авторы публикации материалов зафиксировали надписи, характерные для старообрядческих крестов, т.е. «Царь славы» (Векслер А.Г., Беркович В.А., 1999). В этом случае представляет интерес тот факт, что титла ИНЦИ (Иисус Назарейский – царь Иудеи) зафиксированы на деревянных крестах-тельниках. Раскладки по материалу крестов и погребениям авторы статьи не привели, вполне вероятно, что деревянные кресты были найдены в погребениях монахинь. По материалам Вятки Л.Д. Макаров отметил, что в XVII–XVIII веках в погребениях священников появляются кипарисовые крестики (Макаров Л.Д., 1990. – С. 67).
Ситуация довольно прозрачна: в XVIII веке практически нет металлических крестов-тельников «никонианского» типа. Кресты из погребений официальных кладбищ при церквах и из некрополей, которые по письменным источникам определены как старообрядческие, не различаются по иконографии. Если судить по крестам, почти все крещеное население России относилось к поморскому толку старообрядчества.
Самое интересное во всей этой ситуации с интерпретацией крестов – ответ уже дан, только неявным образом. Э.П. Винокурова в статье о литых крестах-тельниках XVII века (в реальности о крестах XVII–XIX веков) указывает на различие между старообрядческими и «никонианскими» крестами, и заключается оно вовсе не в титлах на лицевой стороне креста, а в тексте псалма на обороте (Винокурова Э.П., 1997. – С. 359–360). С.В. Гнутова и Е.Я. Зотова пишут, что в мастерских Москвы и Великого Устюга формы для отливки крестов зачастую изготавливались с оттисков с оригинальных Выговских крестов, то есть со старообрядческих (Гнутова С.В., Зотова Е.Я., 2000). Единственное, никто из этих авторов не сказал прямым текстом, что иконография крестов, установленная после реформы Никона, для литых крестов-тельников в XVIII веке так и не стала нормой. Возможно, они подразумевают, что это и так всем известно. Идентифицировать же крест из слоя по надписи на оборотной стороне чаще всего невозможно, поскольку надписи затерты в процессе носки, впоследствии металл коррозирован – т.е. надписи просто не читаются.
Ситуация с крестами если и не характерна, то показательна. Все исходят при их интерпретации из общепринятой точки зрения: есть (и были чуть не с самого раскола) кресты старообрядческие и официально-православные. А представить себе, что все дискуссии XVIII века о титлах, причем не только между теологами официального православия и старообрядчества, но и внутри самого старообрядчества (Христианство, 1995а. – С. 442; Христианство, 1995б. – С. 27), практически не отразились на самой массовой категории культовых принадлежностей – крестах-тельниках – довольно сложно. Тем не менее, исходя из имеющегося материала, на мой взгляд, можно прийти к такому выводу: на протяжении XVIII века практически единственной категорией (типов было много) литых крестов-тельников были кресты, иконография и форма которых сложилась в XVII веке, те кресты, которые мы считаем старообрядческими. В действительности формы и иконография этих крестов сложились до раскола православной церкви, а после раскола автоматически оказались старообрядческими – старообрядцы продолжали существовавшие традиции, что и подразумевает само слово. Но ведь и для всех остальных эти формы крестов были «дедины и отчины». А вот реформированная церковь, судя по всему, добилась массового выпуска крестов с новой иконографией лишь к концу XVIII – началу XIX века. Поэтому литые кресты в погребениях, равно как и в культурном слое XVIII века имеют иконографию, которая не ассоциируется у нас с «никонианством». Те люди, которым положено было носить кресты «нового образца»: священноцерковнослужители, монахи и т.д. носили деревянные кресты с «законными» титлами «ИН ЦИ».
Получается, что у нас нет четких обоснований для выделения старообрядческих погребений. Обычная триада признаков – кресты, небольшая глубина погребений, колоды – не срабатывает. Глубина большинства могил на официальных кладбищах первой половины XVIII века не превышает 1 м, колоды общее явление, кресты у всех «старообрядческие». Видимо, без данных письменных источников нельзя говорить ни о какой уверенной интерпретации конфессиональной принадлежности (внутри православия) могил XVIII века.
Еще один момент – отсутствие креста-тельника не дает оснований интерпретировать погребение как языческое, даже если при этом ориентировка погребенного не совпадает с канонической православной.
Итогом попытки разобраться с признаками погребального обряда оказалась ситуация полной неуверенности – оказывается, мы не можем отличить старообрядческое погребение от официально православного, даже языческую могилу определить уверенно не можем, если она находится на православном или смешанном кладбище. То есть определить некоторые языческие элементы мы можем, а вот уверенно сказать, что похоронен некрещеный – нет.
Очевидно, надо вырабатывать какие-то другие критерии, новые подходы, поскольку привычные подходы верного результата не гарантируют. И в этом нет ничего странного, эти критерии вырабатывались на основании одних категорий источников, в основном письменных, и возможности тщательно проверить их и не было. Сейчас все шире идет археологическое изучение памятников позднего периода и наши довольно абстрактные, книжные представления проверяются на конкретном материале. Необходимо более подробное, детальное изучение погребального обряда с упором на археологический материал и привлечением все тех же письменных источников. Без их использования мы имеем очень мало шансов разобраться во многих возникающих в ходе работы вопросах.
Литература и источники
Бережнова М.Л., Корусенко С.Н., Новоселова А.А. Логистический анализ одного построения: как историки создают мифы // Интеграция археологических и этнографических исследований: Сб. науч. тр. / Под ред. А.Г. Селезнева, С.С. Тихонова, Н.А. Томилова. – Нальчик; Омск: Изд-во ОмГПУ. – 2001. – С. 48–56.
Векслер А.Г., Беркович В.А. Материалы археологических исследований некрополя Моисеевского монастыря на Манежной площади в Москве // Культура средневековой Москвы. XVII век. – М.: Наука. – 1999. – С. 199–206.
Винокурова Э.П. Металлические литые кресты-тельники XVII в. // Культура средневековой Москвы. XVII век. – М.: Наука. – 1999. – С. 326–360.
Дмитриева С.И. Мезенские кресты // Памятники культуры. Новые открытия: Письменность, искусство, археология. – Л.: «Наука». – 1986. – С. 461–466.
Коренюк С.И., Мельничук А.Ф. Ильинский некрополь – христианское кладбище с языческими традициями в Перми Великой (вторая половина XVI – вторая половина XVII вв.) // Труды Камской археолого-этнографической экспедиции / Под ред. А.М. Белавина. – Пермь: Перм. гос. пед. ун-т. – 2003. – Вып. III – С. 164–182.
Лычагина Е.Л., Мингалев В.В. Могильник Посер XVIII в. // Труды Камской археолого-этнографической экспедиции. / Под ред. А.М. Белавина. – Вып. III. – Пермь: Перм. гос. пед. ун-т. – 2003. – С. 155–163.
Макаров Л.Д. Погребальные памятники русского населения Вятской земли (XII–XVIII вв.) // Взаимодействие древних культур Урала: межвузовский сборник научных трудов. – Пермь: Изд-во ПГУ. – 1990. – С. 63–71.
Монгайт А.Л. Раскопки в Мартирьевской паперти Софийского собора в Новгороде // КСИИМК. – 1949. – Вып. XXIV. – С. 70–75.
Мусин А.Е. Христианизация Новгородской земли в IX–XIV веках. Погребальный обряд и христианские древности. – СПб.: Центр «Петербургское Востоковедение», 2002.
Оборин В.А. Коми-пермяки // Финно-угры Поволжья и Приуралья в средние века: Коллективная монография / Отв. ред. М.Г. Иванова. – Ижевск: УИИЯЛ УрО РАН. – 1999. – С. 255–298.
Панова Т.Д. Погребальные комплексы на территории Московского Кремля // Советская археология. – 1989. – № 1. – С. 219–233.
Самигулов Г.Х. Первое Челябинское кладбище (по итогам археологических раскопок) // Культура русских в археологических исследованиях: Сборник научных трудов / Под ред. Л.В. Татауровой. – Омск: Изд-во Омск. пед. ун-та. – 2002а. – С. 133–136.
Самигулов Г.Х. Финно-угорские элементы некоторых погребений первопоселенцев г. Челябинска // Этнические взаимодействия на Южном Урале. Тезисы докладов регион. науч-практ. конф ./ Ред. А.Д. Таиров и др. – Челябинск: Изд-во ЧелГУ. – 2002б. – С. 191–193.
Самигулов Г.Х. Православные кресты из культурного слоя XVIII века («старообрядческие» кресты) // Этнические взаимодействия на Южном Урале. Материалы II региональной научно-практической конференции / Ред. А.Д. Таиров и др. – Челябинск: Рифей. – 2004. – С. 190–193.
Седов В.В. Ранние курганы вятичей // КСИА. – 1973. – № 135. – С. 10–16.
Татаурова Л.В. Археология о культуре русских Омского Прииртышья // Русские старожилы: Матер. III Сибир. симпозиума «Культурное наследие народов Западной Сибири». – Тобольск-Омск. – 2000.
Татаурова Л.В. Об одном из элементов погребального обряда русских по данным археологии // Интеграция археологических и этнографических исследований / Ред.: Тихонов С.С., Татауров С.Ф. и др. – Омск, Ханты-Мансийск: Изд-во ОмГПУ. – 2002. – С. 235–236.
Татаурова Л.В. Русские: итоги археологического изучения // История и культура Сибири: Материалы юбилейной научной сессии Омского филиала Объединенного института истории, филологии и философии Сибирского отделения Российской академии наук / Под ред. А.Г. Селезнева, Н.А. Томилова. – Омск: Изд-во ОмГПУ. – 2001. – С. 253–257.
Христианство: Энциклопедический словарь: в 3-х тт.: т. 2: Л–С/ Ред. кол.: С.С. Аверинцев (гл. ред.) и др. – М.: Большая Российская энциклопедия. – 1995а.
Христианство: Энциклопедический словарь: в 3-х тт.: т. 3: Т–Я/ Ред. кол.: С.С. Аверинцев (гл. ред.) и др. – М.: Большая Российская энциклопедия. – 1995б.
Чернов С.З. Погост Афанасия и Кирилла Александрийских в Радонеже (по данным археологических исследований в 1997–1998 гг.) // Российская археология. – 2000. – № 1. – С. 63–81.
Шеляпина П.С. Археологические наблюдения в Московском Кремле в 1963–1965 гг. // Материалы и исследования по археологии СССР. Материалы и исследования по археологии Москвы. – 1971. – Т. IV. – № 167. – С. 117–154.
Шутова Н.И. Дохристианские культовые памятники в удмуртской религиозной традиции: Опыт комплексного исследования. – Ижевск: Удмуртский институт истории, языка и литературы УрО РАН. – 2001.
ОГАЧО, Ф. И-33, оп. 1, д. 367.
ОГАЧО, Ф. И-33, оп. 1, д. 2669.