Покровский Виктор Леонидович (1889 — 8 ноября 1922, Кюстендил, Болгария) — генерал-лейтенант. Участник Великой и гражданской войн. Первопоходник. В 1919 командующий Кавказской армией, преемник на этом посту генерала барона П. Н. Врангеля. Имел звания: штабс-капитан (1917), полковник (24 января 191
и генерал-майор (1 марта 191
— два последних присвоены решением Кубанской Рады. Генерал-лейтенант (4 апреля 1919, произведён генералом А. И. Деникиным).
Окончил Одесский кадетский корпус (1906), Павловское военное училище (1909, первым в выпуске). Учился в классе авиации Петербургского политехнического института (1912—1913), окончил Севастопольскую авиашколу (1914).
Служил в 10-м гренадёрском Малороссийском генерал-фельдмаршала графа Румянцева-Задунайского полку. Участник первой мировой войны: капитан в 1-м гренадёрском полку; военный лётчик — командир эскадрильи и, с 1916, командир 12-го авиаотряда в Риге. Первый русский лётчик, взявший в плен вражеский самолёт с пилотом. Награжден был, Георгиевским оружием и орденом Святого Георгия 4-й степени.
В Белом движении с начала 1918. По поручению Кубанской Рады сформировал 2-й добровольческий отряд (Кубанскую армию) численностью 3000 бойцов, в январе — марте 1918. Первый же немногочисленный отряд Покровского, (около 300 солдат-казаков) в боях с красными частями. Нанёс (21-23 января 191
им, жестокое поражение под Энемом.. У станицы Георгие-Афипской. 3 февраля 1918 возвратился в Екатеринодар, который вскоре, 13 марта (28 февраля) 1918 г., вынужден был оставить. Под давлением значительно превосходящих красных войск Сорокина, которому город в результате достался без боя..
После встречи с Добровольческой армией генерала Корнилова 27 марта 1918 в районе станицы Рязанской (аул Шенджий) Кубанская армия вошла составной частью (3000 бойцов) в Добровольческую армию (2700 чел., из которых 700 — раненых), и по обоюдному согласию общее командование этими силами было возложено на генерала Корнилова.
В апреле — июне 1918 — командующий войсками Кубанского края, в июне — августе 1918 — командир 1-й Кубанской бригады. В августе 1918 — январе 1919 — командир 1-й Кубанской конной дивизии, с 3 января 1919 — командующий 1-м Кубанским корпусом. С июля 1919 — командующий группой войск Кавказской армии под Царицыным, захватил Камышин на Волге.
9 сентября 1919 заболел и сдал 1-й Кубанский корпус генералу Писареву. После выздоровления назначен начальником тыла Кавказской армии (октябрь — ноябрь 1919). В этом качестве по приказу генерала Врангеля руководил разгоном обвинённой в сепаратизме Кубанской казачьей рады, один из руководителей которой, священник Алексей Кулабухов, был повешен «за измену России и кубанскому казачеству» по приговору военно-полевого суда.
С 26 ноября 1919 по 21 января 1920 — командующий Кавказской армией, сменил генерала Врангеля, который так характеризовал В. Л. Покровского: "Незаурядного ума, выдающейся энергии, огромной силы воли и большого честолюбия, он в то же время был мало разборчив в средствах, склонен к авантюре."
Был снят с должности после полного разложения вверенных ему войск под ударами Красной армии.
Отличался жестокостью: по данным современников, там где стоял штаб Покровского, всегда было много расстрелянных и повешенных без суда, по одному подозрению в симпатиях к большевикам. Современный российский историк С. В. Карпенко даёт следуюший «портрет» В. Л. Покровского: "Его страшная репутация вешателя подчеркивалась внешним видом. Невысокая сутуловатая фигура, затянутая в неизменную черкеску, нахмуренный лоб, крючковатый птичий нос и пронзительный взгляд темных глаз напоминали беспощадного степного хищника. Грозный вид вооружённых до зубов офицеров его личного конвоя — чеченцев и ингушей — еще сильнее сгущал атмосферу страха вокруг обожаемого ими начальника."
Эмигрировал из Крыма в Болгарию в апреле 1920, не получив командной должности в русской армии генерала Врангеля. С 1921 жил в Варне, планировал организацию высадки на черноморском побережье Кубани вооружённых и политически подготовленных кадров из числа белых офицеров для организации антибольшевистской пропаганды, диверсий и терактов. Информация о создании белой военной организации попала в руки болгарской полиции (премьером Болгарии тогда был негативно относившийся к белому движению левый политик Александр Стамболийский), которая провела обыски и аресты, сорвав планы десанта. Покровский был вынужден бежать из Варны и перейти на нелегальное положение.
3 ноября 1922 члены организации Покровского убили в Софии Александра Агеева, казачьего деятеля, работавшего на советские власти и агитировавшего казаков возращаться в Россию. В рамках расследования этого убийства болгарские полицейские (существует версия, что по «наводке» советских агентов) прибыли в город Кюстендил, где находился Покровский. При попытке ареста генерал оказал вооружённое сопротивление, был смертельно ранен штыком и вскоре умер.9-го ноября 1922 года в г. Кюстендиле, на границе Болгарии и Сербии, погиб от предательской руки один из сознательных патриотов земли Русской генерал Виктор Леонидович Покровский. Это был энергичный, горячего темперамента, образованный, самоотверженный, гуманный, вдохновенно проникнутый и фанатически преданный идее борьбы с большевизмом человек.
Это тот Покровский, который первым из Русских военных летчиков во время европейской войны захватил в воздушном бою в плен неприятельский аппарат с летчиком и наблюдателем и тем в самом начале военных действий сразу покрыл славою имя молодой тогда Русской авиации.
Это — тот Покровский, который, среди крайне тяжелых условий, первым поднял знамя борьбы на Кубани за освобождение России от ее угнетателей.
Два года зарубежной жизни протекли для покойного в непрерывной научной работе. Он в совершенстве изучил нынешнее общее политическое и экономическое положение Европы и в частности советской России, написав о нем громадный в пяти частях труд своего анализа.
Слишком тяжело ему было жить и работать среди парижской, берлинской и венской эмиграции, в большинстве своем ушедшей в область личных материальных забот жизни.
В конце 1922 года он покинул Берлин и направился в страну, где, среди особенно тягостных условий, живут кадры армии, — та категория Русских эмигрантов, которая вынесла на своих плечах всю тяготу вооруженной борьбы, походов и эвакуаций, но
продолжающая все-таки стойко и идейно верить в скорое падение власти советов, — в Болгарию. Его появление в Болгарии вызвало охоту по нем <на него> со стороны коммунистов. Прошлое этого выдающегося человека весьма интересно. Оно выявляет и его исключительные дарования, редкую любовь к Родине и твердую, непоколебимую веру в возрождение России.
В. Л. Покровский из Одесского кадетского корпуса поступил в 1906 году в Павловское военное училище, которое он окончил первым и затем был произведен в офицеры в Гренадерский Малороссийский полк. Заурядная служба в полку его не удовлетворяла: он, еще совсем юный, мечтал о большой работе, о широкой деятельности. Весь свой досуг он отдавал чтению, научным занятиям и особенно заинтересовался авиациею. Он верил в ее будущее, в ее громадное значение на войне и решил посвятить себя этой области.
В 1912 году он поступил в Петроградский Политехнический Институт, в класс авиации, где с исключительным интересом изучил технику летательных аппаратов, а затем переехал для прохождения практических занятий в Севастопольскую авиационную школу. Закончив курс и сдав в Ноябре 1914 г. экзамен, он немедленно отправился в Действующую Армию, с столь дорогим для него званием военного летчика.
Месяца не проходит чтобы отважный летчик не совершил выдающегося подвига. Одна за другой боевые награды украшают его грудь. Вот небольшая выписка из послужного списка Покровского всего за два месяца его деятельности:
Военный летчик поручик Виктор Покровский, в период времени с 16-го мая по 15-ое июля 1915 г. произвел, исключая перелеты, 40 воздушных разведок, каждый раз выполняя данные задания, давая штабам корпусов ценные сведения о противнике. Разведки эти производились под сильным орудийным, пулеметным и ружейным огнем неприятеля. За означенный период времени Покровский, согласно официальной реляции, пробыл в воздухе над противником 141 час; участвовал в четырех воздушных боях, обстреливая неприятельские аппараты и дважды препятствуя им произвести разведку; помимо сего 16-го мая участвовал в воздушном бою с германским аппаратом и произвел разведку, несмотря на то, что аппарат его был поврежден пулей противника, причем в 35 верстах от своих позиций и весь путь до них подвергся обстрелу германского аппарата, летящего прямо над головой, и перешел позиции на высоте всего 700 метров.
7-го Июня обстрелял германский аппарат и заставил его спуститься. 15-го июня совершил ночной полет для отыскания батарей противника и обнаружил шесть неприятельских батарей. 27-го июня преследовал аппарат противника и заставил его повернуться и спуститься. 9-го июля во время разведки тыла противника, попавшей в мотор пулей — свернут клапан и тяга цилиндра аппарата Покровского и, несмотря на то, что цилиндр был приведен в полную негодность и мотор в 11 верстах в тылу у противника выключился, сумел спуститься на своей территории, не повредив аппарата.15-го июля Покровский совершает настолько значительное по отваге и ценности результата дело, что вскоре по представлению Верховного Главнокомандующего, награждается офицерским крестом Св. Георгия 4-ой степени и имя его попадает на страницы многочисленных приказов, газет и журналов.
Это было на австрийском фронте, у Золотой Липы, где стоял 2-ой Сибирский корпусный авиационный отряд, в котором служил покойный.
Утром 15-го июля Покровский вместе со своим наблюдателем корнетом Плонским, совершив обычную разведку, вернулся сильно утомленным на аэродром отряда.
В тот же день около полудня, вдруг появился у Золотой Липы больших размеров австрийский «альбатрос», который держал направление на расположенный недалеко от 2-го Сибирского авиационного отряда штаб армии, видимо с намерением бросить туда бомбы.
Это заметил Покровский: забыв усталость, он приказал наблюдателю Плонскому садиться в аэроплан. Мигом они вскочили на «фарман» и аппарат стал брать высоту, держа путь прямо на австрийский альбатрос. На высоте около двух верст, почти над самым штабом армии, Покровский вступил в бой с австрийским летчиком. Меткой стрельбой и поразительно искусным управлением аппарата, Покровский вызвал замешательство на альбатросе и австриец, повернув, стал уходить. Но Покровский сумел занять позицию над ним и начал прижимать его к низу. Противник снижался и затем, опасаясь сесть на верхушки леса, вынужден был спуститься. Тогда Покровский поспешил снизиться саженях в 40 от альбатроса и выскочил из своего фармана; приказав Плонскому охранять его, сам бросился к австрийцам, которые спешили поджечь свой аппарат. Покровский стремительно подбежал в летчику и ударом рукоятки револьвера сбил его с ног, а на наблюдателя, офицера австрийского генерального штаба, направил маузер. Обезоружив офицеров и поставив их впереди себя с заложенными назад руками, он следовал лично за ними и таким образом привел пленных в штаб армии, а затем доставил в авиационный отряд совершенно исправный австрийский аппарат. Имя Покровского стало в войсках популярным. В сентябре 1915 г. он срочно был вызван в Ставку, где ему дано было чрезвычайно важное задание по разведке глубокого тыла противника. Данное поручение было блестяще им выполнено.
В январе 1916 года Покровский, в чине капитана, был назначен командиром 12-го Армейского авиационного отряда, стоявшего в Риге. Ежедневные налеты немецких «Таубе» делали работу отряда крайне напряженной, постоянные разведки сопровождались очень часто воздушными боями. Сильно поредел состав отряда, сам Покровский, и без того уже израненный, получил контузию, перелом двух ребер и отморозил себе руки. За то его отряд стяжал славу неустрашимого и побил рекорд пребывания в воздухе.
Наступила революция, а с нею разложение армии. Не мог перенести и примириться с несмываемым позором «великой и бескровной» истый воин и, бросив любимое дело, поехал в Петербург, где примкнул к организациям Корнилова и Колчака. После октябрьского переворота, не теряя веры в дело спасения, пробрался на Дон к Каледину, а затем на Кубань, — в Екатеринодар, где стал во главе первых добровольческих формирований. Лучше всего характеризует Покровского сама же Кубань в своих многочисленных постановлениях об избрании его почетным казаком освобожденных им от большевиков городов и станиц. Простой, безыскусный язык постановлений казачьих сборов называет его героем Кубани, освободителем области от изуверов большевиков, защитником закона и справедливости, покровителем обездоленных.
95 станиц Кубанского Войска избрали его своим почетным стариком. Это же почетное звание он получил от 8 черкесских аулов, 7 станиц Терского Войска, 5 — Войска Донского и 3 Войска Астраханского. Екатеринодар, Новороссийск, Майкоп, Ейск, Анапа, Темрюк и Туапсе избрали его своим почетным гражданином.
Добавлено через 26 минут 0 секунд
НА МОЙ ВЗЛЯД ИНТЕРЕСНЫЕ ВЫДЕРЖКИ ИЗ ПУБЛИКАЦИЙ.
.
ИЗ КНИГИ ( РАЗОРВАННЫЙ КРУГ ).
1920г 10-14 марта ,стояла невероятная распутица ,грязь была выше колен .Повозки ломались, застревали, падали лошади и верблюды ,путь отступления был усеян трупами,лошадей,волов,верблюдов,повозками,оружием, снаряжением,валялись и трупы людей. С обезумевшими лицами ,опустив глаза, понуро шли офицеры и рядовые казаки ,утопая в грязи. У Тоннельной Деникин пытался удержать эту бесформенную колону, но его приказов уже не кто не слушал.
УКРАИНСКИЕ ЖУРНАЛИСТЫ
Особенно нас умиляют попытки найти несметные богатства кубанское народной республики. Да, они существуют! Но там Заклятие! Мощнейшее Заклятие казаков-характерников! И это НЕ шутки! Только наша команда, в составе которое лучшие биоэнергетике современности Валерий пыльник и Юрий Курилех, обнаружил Несколько реальных мест хранения кладов, начиная от Ярослава Мудрого, Сагайдачного, Мазепы, Украинской народной республики, кубанское народной республики …
Те, кто понимает уровень ЭТИХ вещей, отнюдь НЕ смеются … Да, мы Подошли вплотную. Но, дальше смерть … Нам не дано преступать барьер … И мы НЕ собираемся этого делать. Не советую никому!
Еще раз говорим - там смерть! НЕ лезь! Пока в России при власти те, кто ныне, ничего не будет!
КУБАНСКОЕ КАЗАЧЕСТВО.
Казачье золото.
Ни одна казачья общественная казна не попала в чужие руки. Исключение составляет бочонок золота атамана Павла Полуботка, переправленный им в Английский государственный банк и положенный под проценты. И это исключение только подтверждает правила.
Золото Рады – это наиболее близкое к нам событие в новейшей истории. Первый, кто попытался наложить на него руку, был «герой» белого движения – Деникин. По его приказу был в Ростове на лестнице гостиницы «Паллас» застрелен офицерами ОСВАГА Рябовол. И по его приказу был повешен Председатель Кубанской Рады Кулабухов. Кулабухов был в то время действующим священником Русской Православной церкви и был повешен без снятия сана. Я не знаю причислила ли РПЦ Кулабухова к сонму пострадавших за Веру, ну да это и не важно. Кулабухов не сдал Золота Рады Деникину и пришлось последнему довольствоваться оборудованием пяти заводов и узкоколейки, которые делегация Рады закупила во Франции. Продав оборудование , «герой» бросил казаков и свалил отдыхать в Европу, ну да Бог ему судья. Нас интересует не моральная устойчивость «героя», а что стало с золотом и кому оно досталось? По официальной версии порядка сорока подвод с золотом выехали из Екатеринодара и направились под охраной немногочисленного отряда казаков в сторону г.Новороссийска где золото должно было быть погружено на корабль и вывезено в безопасное место.. Когда обоз находился в районе станицы Северской, он получил информацию о том, что г.Новороссийск захвачен красными и свернул в горы в направлении станицы Убинской. Дойдя до развилки расположенной в нескольких километрах за станицей Убинской, отряд остановился на днёвку и стал освобождаться от лишних не очень надёжных глаз. Не очень надёжных казаков стали под разными предлогами отправлять во все стороны, но перед этим на глазах у всех был вскрыт один из ящиков и с отправляемыми по заданиям казакам расплатились золотыми царскими червонцами за работу. Один из отправленных с пакетом в г.Екатеринодар казаков был в городе подстрелен в ягодицу , попал в больницу и по причине ранения не смог вернуться к обозу. Всю эту историю он перед смертью поведал своему младшему брату, а тот своему сыну. От последнего (К—ка) мы и узнали некоторые подробности того дела.
История имела продолжение после окончания гражданской войны. Красные послали на поиски Золота Рады полк НКВД. Однако последний пропал бесследно, так вроде его и в помине не было. Не нашлось ни пушек, ни полевых кухонь, ни следов боя , ни трупов- вообще ничего, кроме подписанных на голенище сапог красноармейца Иванова в станице Брюховецкой. Где ст. Убинская и где ст. Брюховецккая. Как они там оказались так и осталось не выяснено. Однако красные больше розысков золота не предпринимали. По крайней мере явно. Может в тихаря что и было, но нам о том ничего не известно.
Продолжение было уже в наше время. Когда началось возрождение казачества, один из охраны того обоза прислал письмо со схемой захоронения золота Рады в посольство СССР в котором он обещал лично показать место, если его привезут на Кубань. Письмо то было переправлено в руководство МВД и по инстанции спущено в УВД Краснодарского края. В крае была создана специальная группа, которая более трёх месяцев искала золото Рады, но ничего не нашла. Я имел разговор с отставным офицером уголовного розыска МВД который входил в ту группу( Б---усом). Все члены той группы дали подписку о неразглашении, но уже был разгар перестройки и на те подписки можно было уже наплевать, тем более, что он был уже на пенсии. Я только уточнил в каком районе Кубани они работали. В Мостовском – в ответ я долго смеялся. Очевидно тот старый казак просто захотел умереть на родине, а денег на переезд у него не было, вот он и дурканул на старости лет.
Уже когда я активно казаковал , принесли мне ребята газету, в которой тогдашний атаман г.Горячий Ключ заявил, что знает где спрятано золото Рады и через две недели они с ребятами его достанут. Ты куда атаман смотришь – наше золото сейчас по карманам растащат. Не растащат: не мы ложили , не нам брать, а он зря языком ляпает… Через две недели он попал в автомобильную аварию и разбился насмерть(на его «Урал» с коляской наскочил камаз). Я не буду тут рассказывать про клоуна –кладоискателя Харчука, который активно разрабатывал в СМИ тему «Золота Рады».
Теперь поговорим серьёзно. Казаки не дети наивные, чтобы открыто и наглядно перевозить золото среди белого дня. Скорее всего, то была операция прикрытия и достаточно успешная, если иметь в виду, что золото Рады до сих пор нигде не всплыло. И рассчитались с охраной настоящим золотом именно для тог, чтобы уверить всех что золото было в обозе. Думаю что золота там не было, по крайней мере бытового и царских червонцев. Там могло быть ритуальное золото.
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА.
В мае 1918 года правительственные войска Кубанской Рады, оставляя Екатеринодар красногвардейским отрядам, вывезли обоз с сокровищами, который насчитывал 80 подвод. Помимо правительственной казны и реликвий Кубанского казачьего войска, в ящиках и упаковках было множество золотых вещей (чаши, кресты, кадильницы, иконы в золотых окладах, в жемчугах и самоцветах).
В ходе скитаний по фронтовым дорогам большая часть драгоценного обоза была «утеряна» (намеренно припрятана на территории Кубанского края). Только историческое серебро и регалии Кубанского казачьего войска (12 ящиков), уже в 1920 году, были вывезены казаками-кубанцами за границу. В настоящее время реликвии-регалии ККВ находятся в США.
Некоторые подробности былого
В сентябре 1919 года казаки-депутаты Кубанского областного Совета собрались отдельно от иногородних на Войсковую Раду. Они так называли свой Совет по традиции от предков, казаков-запорожцев. Для начала переименовали область в Кубанский край, избрали атамана и правительство. Несколько позже, в январе 1918 года, так называемая «паритетная» Кубанская Краевая Рада (100 депутатов: казаки — 46, иногородние — 46, горцев ,объявила Кубанский край самостоятельной республикой с выходом из Советской России.
По городам и станицам края, где после Великой Октябрьской победила советская власть, прокатилась волна протеста. Повсеместно стали формироваться красногвардейские отряды из революционных рабочих, солдат и матросов. Первый плохо организованный поход красных на Екатеринодар в январе 1918 года был отбит правительственными войсками Краевой Рады, во главе которых волей случая оказался бывший летчик, штабс-капитан В.Л. Покровский. Атаман ККР А.П. Филимонов срочно присвоил ему звание полковника казачьих войск. Несколько позже, в марте 1918 года, Покровский получил чин генерала...
Но к концу февраля обстановка в крае резко изменилась. К Екатеринодару со всех сторон приближались многочисленные и достаточно хорошо вооруженные революционные отряды «красных». Руководство ККР (атаман А.П. Филимонов, председатель Кубанской Рады Н.С. Рябовол, глава правительства Л.Л. Быч) решило под прикрытием правительственных войск уйти из Екатеринодара к предгорьям Кавказского хребта и там дождаться подхода Добровольческой армии генерала Л.Г. Корнилова, идущей на юг от Ростова-на-Дону.
В ночь на 1 (14) марта 1918 года бело казачий отряд ККР (около трех тысяч штыков и сабель с артиллерией и с большим обозом) покинул Екатеринодар. Днем он без помех сосредоточил свои силы в ауле Шенджий, а затем продолжил свой путь в горы. Весть о том, что добровольческая армия Корнилова находится на подходе к Екатеринодару, заставила полковника Покровского, с благословения руководства ККР, находящегося в обозе, повернуть назад, вернуться в аул Шенджий.
С 7 (20) марта, когда Покровский в надежде на помощь Корнилова захватить Пашковскую переправу и вступил с «красными» защитниками Екатеринодара в артиллерийскую перестрелку, начались бедственные блуждания обоза с сокровищами по фронтовым дорогам. Потери повозок (случайные или с намерением) продолжались в ходе так называемого «Ледяного похода» вплоть до августа, когда добровольческая армия, уже под командованием генерала А.И. Деникина, захватила Екатеринодар.
В каких же местах «терялось» по частям золото Кубанской Рады?
КУБАНСКИЕ ВЕДОМОСТИ.
В середине 1990-х годов в редакцию обратилась скромная супружеская пара средних лет. «Мы не первый год читаем вашу газету и знаем, что вы писали и о поисках кладов, и о работе ФСБ, – начал супруг. – Следовательно, у вас есть знакомые в спецслужбах и клады вас тоже интересуют. Мы нашли клад и хотим сдать его государству. Сведите нас с надежными людьми из руководства ФСБ, и у вас будет возможность присутствовать при передаче клада и написать интересную статью».
Знакомые в ФСБ у меня были. Однако прежде чем тревожить их, следовало иметь представление о кладе. Рассказывать же о находке супружеская пара отчаянно не хотела. Час уговаривать пришлось.
У супругов, проживавших в одном из крупных городов Краснодарского края, имелась на каком-то дальнем хуторе родственница старушка. Доживала она свой век в одиночестве – муж пропал еще в гражданскую, сын погиб в 1941-м. Супруги время от времени навещали ее: то лекарство привезут, то по хозяйству помогут. В один из приездов муж задумал заменить в бабкиной хате несколько полусгнивших деревянных половиц. И наткнулся на золотые слитки. Старушке о находке не сказали. Но, расспрашивая ее о давних временах, узнали, что в гражданскую войну, когда она была в соседней станице на похоронах, на хутор приехал муж, а с ним казаки. На следующий день это воинство спешно покинуло хутор. А спустя некоторое время пришли красные. Скорее всего, клад спрятали отступавшие казаки.
Число слитков супруги назвать отказались. Когда я спросила, почему они не хотят сообщить о находке местным властям, женщина со слезами стала объяснять, что они не успеют добраться до дома, как о кладе узнают бандиты. А муж вдруг выпалил с отчаянием: «Да как вы не понимаете, там же несколько ящиков!!! Да за них любой пойдет на преступление!»
Я договорилась о встрече с сотрудниками ФСБ, но в назначенное время мои краснодарцы не позвонили. Дальнейшая судьба супругов и золотых слитков мне неизвестна.
ОПИСАНИЕ ПОГРУЗКИ СОКРОВИЩЬ .
Группа казаков укладывала в ящики кресты, кадильницы, чаши и всякую церковную утварь из золота и серебра. Евангелии в золотой оправе совали в мешки.
В углу лежала целая гора серебряных труб духового оркестра. Пимон указал на них Дадыке:
— Трубы грузи на свою арбу. Она у тебя с плетеными стенками. Не вывалятся.
Не успел он погрузить и половины труб, как из алтаря вышел Пимон с продолговатым ящиком в руках. За ним два казака несли в стеклянном колпаке золотой ковчег, сверкающий бриллиантами. Дадыка растерялся, глядя на великолепную святыню, а Пимон крикнул казакам:
— Ковчег в мешок на арбу Дадыки. К трубам. Сами с ним поедете. Пропадет — уничтожу весь род ваш до двенадцатого колена. — Он подступил к Дадыке, показал содержимое ящика. — Гляди. Эта золотая сабля, украшенная бриллиантами, святыня нашего войска. Саблю подарил Суворов нашему атаману Захарию Чепиге за взятие Измаила. Береги, иначе голову оторву всему твоему роду. Увезем все в горы, спрячем от большевиков.
За час все ценности собора были погружены и под сильным конвоем доставлены во двор казначейства. Пимон подбежал к Рябоволу доложить, но тот не стал слушать, показал часы на ладони:
— Ты, братику, долго возился. Уже четыре часа. В пять мы должны быть за городом.
— Но и тут еще не погружены ценности, — указал Пимон на десять порожних подвод, стоявших в очереди у подвала.
— Сейчас подгоним, — промолвил Рябовол, сведя к переносице толстые русые брови с рыжинкой. — Сбегай, бр-ратику, в подвал, — предложил он Пимону. — Поторопи казначея. Пусть не берет расписок с каждого ездового за каждый мешок. Может, с красными снюхался, хочет задержать погрузку золота до восхода солнца. Не послушает, пристрели, как собаку.
Пимон одним махом сбросил с плеч лохматую бурку и налегке метнулся в подвал, словно гончая, спущенная со сворки.
Рябовол удовлетворенно хмыкнул и повернулся к начальнику разведотдела горбуну Пилюку:
— И ты, бр-р-ратику, не торчи возле меня. Поторопи грузчиков. Сонные бродят. Который волынит, стреляй моей рукой.
Низкорослый, с лицом скопца, Степан Пилюк кубарем скатился с высокого крыльца, и его карликовая фигура затерялась среди людей, подвод и лошадей. Но это только так казалось. Не прошло и пяти минут, как весь двор резко оживился. Грузчики стали носить мешки бегом, а горбун, похожий на черную каракатицу, стоял на каменных перилах входа в подвал, покрикивал и тыкал в каждую спину длинными стволами маузеров, которые держал в каждой руке.
Из подвала вернулся Пимон. Подымая с перил крыльца свою бурку, сказал Рябоволу:
— Казначей было заартачился, а когда я сунул под его горло острие кинжала, бросил свои книги и ручку, сам стал подавать мешки грузчикам. В подвалах золота осталось мало.
— Добре, братику, управимся в срок, — повеселел Рябовол. — Грузчики зашевелились. Степан умеет заставить. Он понимает, что для нас значит золото. Если красные отнимут у нас золото, то Кубань потеряет самостоятельность.
Сохранности золотого запаса Рябовол придавал первостепенное значение. Хотя власть Рады существовала всего несколько месяцев, но много золота, серебра, бриллиантов и других ценностей накопилось в ее подвалах. Его спешили вывезти в горы и там запрятать до поры до времени.
Рябовол знал, что в помощь красногвардейским отрядам, охватившим Екатеринодар с трех сторон, от узловой станции Тихорецк движется крупное соединение красных под командой Ивана Сорокина. Нового удара войска Рады не выдержат и город сдадут в ближайшее время. Это подстегивало его скорее увезти золотой запас.
Он заранее подсчитал, что на шестидесяти подводах вместятся ценные акции монополий, а также золото и серебро, которое царское правительство держало в Екатеринодаре для оплаты войны на турецком фронте. Кроме того, еще сорок миллионов, полученные Радой от французских банкиров на расходы по организации Рады.
Много места занимали золотые чаши, венцы, кресты, кадильницы, евангелия и иконы в золотых ризах, украшенные жемчугом и самоцветными камнями, собранные со всех церквей Кубани. Забирал Рябовол и реликвии Запорожского войска, привезенные в Екатеринодар из Запорожской Сечи во время заселения Кубани,— золотые литавры, серебряные трубы, булавы, оружие, церковную утварь из золота и серебра.
Увидев, что нагружают последние подводы, Рябовол вытер пот на лбу, будто он сам носил тяжелые тюки, сказал помощнику:
— Пускай же Пилюк гоняет лодырей, а ты иди, братику, за мной.
Пимон Бунчук молча последовал за Рябоволом. Тот, остановясь посредине пустого кабинета, заговорил шепотом:
— Даю тебе, братику, последний наказ. Место, где будет храниться казна, будут знать только три человека: я, ты и священник Калабухов, благочинный из станицы Новопокровской. Золотом распоряжаться Рада доверила мне. И если так станется, что господь возьмет меня к себе, золотом распорядится тогда Калабухов. Если мы все трое погибнем, место захоронения укажет новому правительству Кубани швейцарский банк. И еще запомни. Кто из нас троих кому расскажет о золоте, того постигнет страшная кара. Погибнут мужчины того рода до двенадцатого колена. Помни...
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ АТАМАНА ФИЛИМОНОВА.
Ночь на 11 марта была поистине кошмарной. Только к рассвету голова колонны нашего отряда вышла из аула Готлукой и двинулась мимо Шенджия к станице Калужской. Ко мне поминутно подходили и подъезжали старые почтенные офицеры и генералы и спрашивали: "Что происходит? Куда мы идем?"
Всюду на меня смотрели недоумевающие глаза. Полковник Орехов, известный на Кубани общественный деятель, страдавший сердцем, внезапно скончался, и компаньон его по экипажу, полковник Успенский (впоследствии кубанский атаман), привязал труп умершего к сиденью фаэтона и остаток ночи и весь следующий день ездил рядом с покойником в рядах походной колонны.
Несомненно, девять десятых всего отряда проклинали меня за несчастную мысль вручить судьбу отряда молодому, неопытному Покровскому. Я сам искренне считал себя преступником и в тот день особенно горячо ненавидел генералов Черного, Букретова и полковника Удагая, которые, собственно, и толкнули меня к Покровскому, отказавшись стать во главе армии.
Но Святитель Николай, Божий Угодник, был на нашей стороне, и день 11 марта прошел не только благополучно для нас, но закончился победой над преградившими нам путь в Калужской большевиками и соединением нашего отряда с разъездами Корнилова. Но эти события совершились уже без всякого участия Покровского.
Мимо Шенджия мы проходили утром, совсем засветло, но, к счастью нашему, противника там не было, и мы прошли этот опасный пункт благополучно. Но верстах в пяти за Шенджием наши передовые части наткнулись на разъезд противника, и завязалась перестрелка, которая потом перешла в бой.
Вследствие ли того, что штаб армии не ожидал встретить серьезного сопротивления, или же вследствие естественного переутомления от большого нервного напряжения за все предыдущие ночи и дни, Покровский передал руководство боем полковнику Туненбергу, а сам расположился в шалаше и проспал все время, пока шел бой.
Бой затягивался и к двум часам дня достиг большого напряжения. Генерал Эрдели, очень спокойно вначале наблюдавший за боем, сделался озабоченным, появились откуда-то слухи, что на левом фланге не все благополучно. Мне доложили, что в обозе начинается паника; многие разбегаются в леса, некоторые держали револьверы наготове, чтобы застрелиться. Жуткое чувство надвигающегося несчастья охватывало всех.
Я подошел к генералу Эрдели и спросил его, что он думает обо всем этом и как он объясняет поведение Покровского. И без смущения Эрдели сказал мне, что Покровский в случае неудачи намерен с небольшой группой, человек в 16, пробиться в горы и что для этого у него уже готов проводник, знающий тайные тропы. Эрдели советовал мне держаться ближе к его конвою, чтобы в нужный момент присоединиться к группе Покровского. Потрясенный сказанным, я бросился к обозу и, стараясь быть услышанным всеми, крикнул: "Назад отходить нам некуда, мы можем двигаться только вперед; требуется резерв для подкрепления флангов, предлагаю всем способным носить оружие собраться ко мне".
Не более как через четверть часа около меня было уже 150--200 человек, которых я лично повел к месту резервов, и, сдав их начальнику резерва, приказал доложить Туненбергу, что если нужно, то из обоза можно добыть еще много бойцов.
Оказалось, что вслед за этим все кубанское правительство и Законодательная Рада также стали в ружье и вышли густой цепью к правому флангу нашего боевого расположения. Ободренная видом приближающихся свежих стрелков, конная полусотня полковника Косинова бросилась в атаку, и противник дрогнул. Правый фланг его побежал, увлекая за собой остальных. Дело было выиграно.
Впоследствии члены правительства и Рады очень гордились этим делом [Подробности этого эпизода изложены в книжке члена Рады Сверчкова "От Екатеринодара до Мечетинской".].
Почти одновременно с криком "ура" преследующих бегущего противника послышались крики "ура" в тылу, в обозе. Оказалось, что из Шенджия прискакали горцы с известием, что там остановился на отдых разъезд Корнилова и скоро будет здесь.
Сведение было слишком радостное, чтобы ему все поверили сразу. Раздавались голоса: "Это провокация Екатеринодарских большевиков"; "Горцев-вестников нужно арестовать" и т. п.
Я пошел разыскивать Покровского, который после боя вышел из шалаша и пошел вперед. Я нагнал его на месте, где только что были цепи бежавших большевиков. Поздравление мое с победой он принял холодно, на вопрос, что он думает о приближении корниловского разъезда, сделал непроницаемое лицо.
Покровский поехал вперед распоряжаться войсками, я остался ждать корниловского разъезда. Уже с наступлением сумерек вдали показалась группа всадников, медленно приближающихся к нам.
Толпы наших кубанцев бросились им навстречу, их окружили и расспрашивали.
От нас к ним и обратно перебегали наиболее экспансивные осведомители, и чувствовалось, что сомнение в подлинности корниловцев еще не рассеялось. Когда, наконец, они были приведены и выстроены для представления мне, то Л. Л. Быч подверг их допросу, направленному к выяснению их личностей. Это был смешанный взвод кавалеристов и донских казаков. Видимо, они уже чувствовали недоверие к себе, и лица их были серьезны и неприветливы.. Чтобы положить конец действительно тяжелому их положению, я подошел к ним и приветствовал каждого пожатием руки. Сомневаться в их подлинности было смешно.
Итак, в момент, когда всякие надежды на встречу с Корниловым были утеряны, накануне дня, когда мы должны были, как затравленные звери, искать спасения в неприветливых, занесенных снегом ущельях гор с малочисленным и бедным населением, когда мы должны были броситься в тяжелое, полное неизвестности странствование, корниловский разъезд 11 марта, вечером, привез нам весть о спасении. Все были взволнованы, на глазах многих видны были слезы. Да, мы были спасены!
Впоследствии, когда между добровольцами и кубанцами возникли несогласия и споры, часто можно было слышать даже из уст очень почтенных добровольцев такой упрек: "Мы спасли кубанцев, а они теперь идут против нас".
Однако справедливость требует сказать, что спасение было взаимное. Из всего, что произошло в ближайшее после соединения отрядов время, и из всего, что теперь пишется о состоянии и настроениях корниловского отряда до встречи с нами, нужно сделать один вывод: "В спасении кубанцев было спасение добровольцев".
Отряды по численному составу и вооружению были почти равны. Во главе добровольцев стояли вожди, пользовавшиеся славой, любовью и непререкаемым авторитетом у всего отряда, у них не имели и не могли иметь места случаи, подобные нашим под Саратовской и у Вогепшия, но зато добровольцы вынесли на своих плечах около 20 боев до встречи с кубанцами, были утомлены физически и везли за собой громадный обоз с ранеными, а самое главное, они были лишены пополнения и ежедневно таяли.
Кубанцы сохранили еще вполне свежие силы и могли надеяться на привлечение новых сил из казачьих станиц, в особенности ввиду присутствия в отряде войскового атамана, правительства и Рады.
Порознь каждый отряд был слаб и осужден на гибель; вместе они составляли силу, способную на борьбу. Необходимо было только, чтобы физическое соединение отрядов сопровождалось бы духовным слиянием их руководителей, чтобы произошла органическая спайка двух групп, преследующих одну задачу -- борьбу с большевиками.
К величайшему несчастью для обеих сторон, этого как раз и не произошло. Но вечером 11 марта мы не задавались этими вопросами -- это был вечер радости, надежды и счастливых планов.
Станица Калужская отстояла от нас верстах в восьми, и занимать ее на ночь было признано опасным, решено было, что отряд переночует под открытым небом. Но к закату солнца погода стала значительно портиться. Небо нахмурилось, начал моросить дождь, который затем, к вечеру 12 марта, перешел в снег, не прекращавшийся дней пять.
Я, штаб армии и генерал Эрдели укрылись на одном хуторе и расположились в комнате с одной кроватью и столом. Кровать была уступлена мне, все остальные разместились на полу. В течение ночи к нам подходили мокрые, продрогшие люди и тоже располагались в комнате. К утру на полу оказалось 30 человек. Шесть человек офицеров лежали под моей кроватью. Снятое платье мое и моей жены было использовано нижними квартирантами для изголовья. Пробуждение было шумное, сумбурное, но веселое. Быч с секретарем правительства поместился в закроме маленького амбара, и оба с раннего утра проявляли намерение устроить совещание. Лицо Быча было оживлено, без обычной, свойственной ему мрачности, он даже улыбался и острил по поводу своего ночного помещения. Мы решили пока поговорить о случившемся в самом тесном кругу кубанцев. Кроме нас троих на совещание в амбаре Быча был приглашен полковник Науменко. Поговорили о неизбежности перемены жизни нашей армии и о возможных попытках к обезличению кубанского правительства. Решений никаких не выносили, но условились держаться теснее и быть начеку.
В это время Покровский в сопровождении корниловского разъезда объезжал войска, приветствуя соединение двух отрядов. К полудню 12-го к нам прибыл другой разъезд во главе с подполковником генерального штаба Барцевичем. Выяснилось, что генералы Алексеев и Корнилов со штабом остановились в Шенджие и там будет дневка.
12 марта станица Калужская была нами занята, и к вечеру весь отряд расположился на квартирах. Случилось так, что Быч и Покровский поместились в одной комнате и прожили вместе целую неделю. Я несколько раз навещал их и каждый раз заставал в самой приятельской беседе. Тогда я много этому удивлялся, но впоследствии я привык к неожиданным эволюциям во взглядах Быча на события и людей.
Под влиянием боевой удачи и под впечатлением радости соединения с Корниловым забыто было все недавнее недовольство Покровским.
Утром полковник Савицкий (назначенный в станице Пензенской 5 марта членом правительства по военным делам вместо полковника Успенского) принес мне приказ о производстве полковника Покровского в генерал-майоры в воздаяние "за умелую эвакуацию армии из Екатеринодара, приведшую к соединению с Корниловым". Приказ был скреплен не только Савицким, но и Бычом" Производство Покровского Быч признал необходимым для поднятия престижа командующего Кубанской армией перед генералами Добровольческой армии. Я также охотно подписал этот приказ, так как полагал, что на этом будут закончены мои официальные отношения к Покровскому, что роль его, как командующего армией, с прибытием Корнилова и "настоящих боевых генералов" должна пасть, а также потому, что Покровский был единственным, который в решительную для кубанцев минуту предложил свои услуги...
14 марта вновь испеченный генерал Покровский поехал вместе с начальником штаба полковником Науменко в Шенджий на свидание с генералами Алексеевым и Корниловым. По возвращении они сообщили, что были приняты ставкой добровольцев довольно холодно.
Необходимыми условиями соединения двух отрядов там ставили полное подчинение атамана и армии генералу Корнилову, упразднение правительства и Рады. Покровский ответил, что он не уполномочен разрешать эти вопросы, но полагает, что такие условия кубанцами приняты не будут. Решено было оставить суждение об этих вопросах до встречи с представителями Кубани, а пока Покровский поступал в распоряжение Корнилова с сохранением функций командующего армией.
Покровский сообщил мне и то, что по дороге в Шенджий они встретили конного нарочного, который вез ко мне открытое отношение генерала Романовского с приглашением меня на совещание в Шенджий. Приглашение было написано карандашом на клочке бумаги и адресовано: полковнику Филимонову. Покровский и Науменко признали такую форму обращения к кубанскому войсковому атаману оскорбительной для всех кубанцев. Бумагу взяли себе, а нарочного вернули обратно. На вопрос генерала Романовского "Почему не приехал Филимонов?" Покровский будто бы дал понять генералу необходимость более корректного отношения к представителю всего войска.
Встреча представителей Кубани в числе пяти человек с руководителями Добровольческой армии состоялась 17 марта в станице Ново-Димитриевской, в квартире генерала Корнилова. Под Ново-Димитриевской шел бой. Восточная окраина станицы, со стороны которой пришлось подъезжать кубанцам, обстреливалась артиллерийским огнем из слободы Григорьевской, занятой сильным отрядом большевиков, кубанцы на рысях проскочили обстреливаемый район. С западной стороны станицы слышалась ружейная и пулеметная стрельба. Квартира генерала Корнилова была на церковной площади в доме священника. Предупрежденные о нашем приезде, нас уже ждали, кроме хозяина квартиры, генералы Алексеев, Деникин, Романовский, Эрдели. Таким образом, совершенно случайно число представителей с обеих сторон оказалось одинаковым.
На совещании с правом совещательного голоса по приглашению генерала Алексеева присутствовал еще кубанский генерал Гулыга, который из Екатеринодара с армией не пошел, а выехал в одиночном порядке в Ейский отдел, где случайно встретил Добровольческую армию и присоединился к ней. Впоследствии генерал Алексеев говорил мне, что Гулыга аттестовал всех правителей Кубани очень нелестно и что это будто бы и обусловило холодность нашей первой встречи. На совещании председательствовал генерал Алексеев. Разрешению подлежал, в сущности, только один вопрос: как быть с Кубанской армией? Алексеев и Корнилов требовали ее упразднения и влития всех кубанских частей в части Добровольческой армии. Мы же хотели сохранить армию, подчинив ее главному командованию Корнилова. Корнилова наша- претензия очень раздражила.
-- О каком главном командовании можно здесь говорить? -- резко возражал он. -- В обоих отрядах не наберется людей, чтобы составить два полных полка военного времени. По соединении обоих отрядов у нас будет лишь одна бригада, а вы хотите из нее сделать две армии, а меня назначить главнокомандующим!
Корнилов резко отозвался о поведении Покровского, задачей которого два дня тому назад была поддержка из станицы Калужской Добровольческой армии, наступающей на Ново-Димитриевскую, но Покровский, ссылаясь на разлитие рек и снежную метель, задачи этой не выполнил.
-- Я не хочу, -- заявил Корнилов, -- чтобы командующие армиями угощали меня такими сюрпризами. Если соединение не будет полным, -- говорил Корнилов, -- то я уведу добровольцев в горы. Михаил Васильевич, -- обратился он к генералу Алексееву, -- ставьте вопрос о движении в горы.
Покровский пробовал возражать, заявляя, что он не понимает таких требований.
-- Вы поймете, молодой генерал, -- резко прервал его генерал Алексеев, -- если хоть на минуту отрешитесь от своих личных честолюбивых интересов.
После непродолжительных прений было решено, что Кубанский стрелковый полк под командой полковника Туненберга сохранит свою организацию, а остальные кубанцы вольются в добровольческие части.
Вопрос о подчинении атамана и упразднении правительства и Рады на совещании 17 марта совершенно не поднимался; наоборот, генерал Корнилов сказал, что он "требует", чтобы эти учреждения остались на своих местах и разделили с ним ответственность за последствия.
Редактирование состоявшегося соглашения генерал Алексеев поручил генералу Романовскому, который для этого удалился в соседнюю комнату, а все оставшиеся были приглашены к обеду, который был сервирован в той же, где мы совещались, комнате. За обедом атмосфера разрядилась, и все беседовали в тоне взаимного доброжелательства.
Корнилов говорил, что он "пойдет на Екатеринодар. возьмет его, освободит Кубань, а там делайте, что хотите".
Вскоре после обеда был принесен для подписи текст соглашения. Привожу его полностью:
"ПРОТОКОЛ СОВЕЩАНИЯ
17 марта 1918 года в станице Ново-Димитриевской. На совещании присутствовали:
Командующий Добровольческой армией, генерал от инфантерии Корнилов; генерал от инфантерии Алексеев; помощник командующего Добровольческой армией, генерал-лейтенант Деникин; генерал от инфантерии Эрдели; начальник штаба Добровольческой армии, генерал-майор Романовский; генерал-лейтенант Гулыга; войсковой атаман Кубанского казачьего войска, полковник А. П. Филимонов; председатель Кубанской Законодательной Рады Н. С. Рябовол; товарищ председателя Кубанской Законодательной Рады Султан-Шахим-Гирей; председатель кубанского краевого правительства Л. Л. Быч; командующий войсками Кубанского края генерал-майор Покровский.
Постановили:
1. Ввиду прибытия Добровольческой армии в Кубанскую область и осуществления ею тех же задач, которые поставлены Кубанскому правительственному отряду, для объединения всех сил и средств признается необходимым переход Кубанского правительственного отряда в полное подчинение генералу Корнилову, которому предоставляется право реорганизовать отряд, как это будет признано необходимым.
2. Законодательная Рада, войсковое правительство и войсковой атаман продолжают свою деятельность, всемерно содействуя военным мероприятиям командующего армией.
3.. Командующий войсками Кубанского края с его начальником штаба отзывается в состав правительства для дальнейшего формирования постоянной Кубанской армии.
Подлинное подписали: генерал Корнилов, генерал Алексеев, генерал Деникин, войсковой атаман полковник Филимонов, генерал Эрдели, генерал-майор Романовский, генерал-майор Покровский, председатель кубанского правительства Быч, председатель Кубанской Законодательной Рады Н. Рябовол, товарищ председателя Законодательной Рады Султан-Шахим-Гирей".
После подписания Алексеев и другие генералы ушли к себе на квартиру, а генерал Корнилов, окончательно повеселевший, начал нам рассказывать "быховскую историю".
Между тем бой вокруг станицы Ново-Димитриевской делался напряженнее. Снаряды все чаще и чаще рвались на площади и над самым домом Корнилова. После одного из разрывов Корнилов сказал нам: "Вы уберите своих лошадей (они были привязаны к забору дома священника), а то останетесь без средств передвижения". Несколько раз рассказ Корнилова прерывался донесениями с фронта, и Корнилов при нас отдавал боевые распоряжения; несколько раз шрапнельные пули барабанили в крышу дома, где мы сидели. Корнилов спокойно и интересно продолжал рассказ, мы его с большим вниманием слушали. Но когда он дошел до самого интересного места -- момента хитро придуманного им освобождения -- вошел быстро кто-то из его офицеров-ординарцев и доложил, что большевики ворвались в станицу и идет бой на улицах станицы. Корнилов встал и пошел в штаб узнать, в чем дело. Покровский вслед за ним вышел из комнаты и, взяв с собой конвой, куда-то поехал через площадь.
Я, Быч, Рябовол и Султан-Шахим-Гирей остались одни в квартире Корнилова. Мы вышли во двор к своим лошадям.
По улицам станицы действительно раздавалась беспорядочная ружейная стрельба, несколько пуль с характерным визгом впились в стену дома священника. Мы решили ехать к штабу армии вслед за всеми.
Было уже совсем темно, лошади, шлепая по колена в грязи, неуверенно и пугливо шли вперед. Шрапнельные разрывы время от времени освещали нам путь, и мы подъехали к штабу; там была уже целая толпа всадников и пеших. Никто ничего не знал, все жались к стенам и деревьям, укрываясь от шальных, свистящих кругом пуль. Кто-то сказал, что Покровский нашел квартиру и приглашает всех нас на ночлег. Мы отправились в указанном направлении и действительно нашли Покровского, который расположился в казачьей хате и пил чай [Кстати, скажу несколько слов об исключительной способности Покровского устраиваться с удобствами при всяких обстоятельствах. Даже в качестве гостя он с первых же дней начинает "подсказывать" хозяевам, чего он хочет, на второй день он уже требует, а затем просто берет сам все, что ему нужно.]. Выяснилось, что местные большевики, воспользовавшись темнотой ночи, открыли стрельбу на улицах и дворах и создали панику [Алексей Порошин в своей книге "Поход Корнилова", описывая, очевидно, с чужих слов это совещание, рисует кубанцев в очень непривлекательных красках и отзывается о них в очень пренебрежительном тоне.].
Переночевав в Ново-Димитриевской, мы на рассвете вернулись в Калужскую.
Через два дня после подписания договора кубанцы, по предложению генерала Корнилова, переехали в станицу Ново-Димитриевскую, чтобы вместе двигаться в станицу Георгие-Афипскую, а потом на Екатеринодар. Но для этого нужно было сначала выгнать большевиков из Григорьевской слободы, находившейся у нас в тылу, а затем взять станицу Георгие-Афипскую, занятую противником, поддерживаемым артиллерией бронепоездов, стоящих на разъезде Энем.
Несколько дней шла подготовка к наступлению. Атаман, правительство и Рада пассивно ожидали развития дальнейших событий. Отношение штаба армии к нам было индифферентное. Только однажды, часов в 11 утра, я увидел генерала, который в дубленке и сером барашковом треухе пробирался по колена в грязи под заборами казачьих домов. Одной рукой он придерживался за забор, другой опирался на толстую палку. Это был генерал Корнилов, который шел ко мне отдать визит. Я вышел ему навстречу и ввел в свою хату. Корнилов, как всегда, был прост в обращении и легко завязывал беседу. Охотно говорил о походе своем из Ростова, о своих планах на будущее. Говорил, что поход и постоянные опасности его утомили, что он скучает по семье, что по взятии Екатеринодара он передаст его казакам, а сам будет отдыхать, поедет к семье. Но через минуту лицо его озарилось, и он уже говорил: "Если бы у меня теперь было 10 тысяч бойцов, я бы пошел на Москву".
Я ему сказал, что после взятия Екатеринодара у него их будет трижды десять тысяч. Он задумчиво смотрел вдаль. Я внимательно всматривался в этого человека, с мелкими чертами лица, с маленькими руками и монгольскими глазами. Это был особенный человек, впечатление от него было особенное, незабываемое.
Я радовался, что судьба наша в его руках, и верил ему. Я никак не мог думать, что ровно через десять дней я увижу его мертвым.
Корнилов посетил также Быча и Рябовола. Сведение об этом последнем обстоятельстве облетело всех кубанцев и было предметом самого оживленного обсуждения. Исполнение элементарной вежливости Корниловым сначала удивило казаков, а потом привело их в восхищение.
-- Сразу видно большого человека, он стоит выше мелочных счетов, -- толковали казаки. -- Корнилов -- казак и казаков не даст в обиду.
Вниманием к представителям кубанцев Корнилов купил сердца казаков. Как мало казаки вообще избалованы вниманием со стороны предержащих властей и как они реагируют на всякую к ним ласку, свидетельствует следующий случай.
В мае месяце 1918 года, когда Быч был в Новочеркасске, как-то к нему в номер гостиницы зашел генерал Сергей Леонидович Марков и, застав там несколько членов правительства, вступил с ними в беседу и около часа оживленно толковал на разные темы. Все знали, что генерал Марков очень не жаловал Кубанской Рады и на походе по ее адресу отпускал разные крылатые словечки. Но теперь радяне совершенно забыли его прегрешения и говорили: "Вот человек, который, когда нужно, умеет быть солдатом, а когда потребуется, то держится профессором".
Быч, передавая мне свое впечатление о Маркове, говорил: "Вот бы нам такого походного атамана!"
Когда казакам во времена деникинского правления начинало казаться, что Деникин благоволит к казакам, то поднимался сейчас же вопрос, не предложить ли ему пост атамана всех казачьих войск.
В июне 1919 года перед совещанием с Деникиным все казачьи атаманы (Дона, Кубани, Терека и Астрахани) серьезно говорили о том, что если бы Круги и Рада постановили, а Деникин согласился стать во главе всех казачьих войск, то этим подводился бы правовой фундамент власти Добровольческого главного командования и прекратились бы разговоры о "захватническом" ее происхождении.
25 марта армия подошла к паромной переправе около станицы Елизаветинской, лежащей в 17 верстах от Екатеринодара, вниз по течению Кубани. С занятием станицы Елизаветинской атаману и правительству представлялась возможность выполнить пункт второй соглашения в Ново-Димитриевской путем поднятия елизаветинцев и казаков соседних с ними станиц на борьбу с большевиками. Но, к большому нашему удивлению, заведовавший переправой генерал Эльснер, ссылаясь на распоряжение генерала Корнилова, отказался перевезти на правый берег не только правительство и Раду, но и меня и штаб Покровского. Двое суток мы провели в вынужденном бездействии, пока шли кровопролитные бои на подступах к Екатеринодару. На третий день я с трудом один переправился в Елизаветинскую и пошел к Корнилову, чтобы объясниться по поводу его странного распоряжения. Корнилов на этот раз был очень сух. Когда я начал говорить ему о поведении генерала Эльснера, он меня прервал.
-- Генералу Эльснеру оставалось либо задержать Раду на той стороне, либо самому быть повешенным на этой стороне. Я не люблю, когда мои приказания выполняются не точно. Паром мал, а успех дела зависит от скорейшей переправы строевых частей.
Вслед за тем Корнилов сообщил, что на случай взятия Екатеринодара, что должно произойти дня через два, он назначает генерал-губернатором города генерала Деникина.
Подтвердив это распоряжение входившему в этот момент генералу Деникину, Корнилов тут же стал отдавать приказания новому генерал-губернатору. Заметив недоумение на моем лице, Корнилов прибавил:
"Это я делаю на первые дни, пока все не успокоится".
Большевики под Екатеринодаром отчаянно сопротивлялись, и осада города затянулась. 30 марта утром я поехал один верхом в штаб армии, чтобы узнать о положении дела. По дороге ко мне присоединился член Кубанской Рады со стороны иногороднего населения Николай Николаевич Николаев (депутат IV Государственной думы), который ехал к ставке с тою же целью. Нам навстречу поминутно попадались телеги с ранеными, а также идущие группами легкораненые. Всех их Николаев расспрашивал о положении дел на фронте, наконец он, не доезжая верст пяти до ставки, сказал мне:
-- Знаете, Александр Петрович, я вернусь назад за вещами, не подлежит сомнению, что Екатеринодар сегодня возьмут, это общее мнение раненых.
Николаев вернулся обратно в станицу.
Когда я подъезжал к исторической теперь молочной ферме, где расположился Корнилов со штабом, то несколько гранат разорвалось очень близко от леска, окружающего ферму. Какой-то офицер крикнул мне, чтобы я держался правее, так как по дороге, по которой я ехал, только что снарядом разорвало на куски офицера [Кубанца, есаула Шкуропатского.]. У входа в домик, где помещался Корнилов, я встретился с Романовским, который сказал мне:
"Входите, вас командующий ждет".
Тут же нагнал меня Быч, и от него я узнал, что нам в станицу было прислано приглашение на совещание, но нарочный меня уже не застал.
В маленькой комнате, в которой на следующий день был убит Корнилов, сидели: сам Корнилов, Алексеев, Деникин и Богаевский. Марков лежал под стеной на полу и, видимо, спал. Когда вслед за мной и Бычом вернулся Романовский, Корнилов открыл заседание. Оказалось, что попытка взять Екатеринодар успеха не имела. Большевики, растерявшиеся в первые дни, теперь оправились и подкрепляемые по трем железнодорожным линиям с Тихорецкой, Кавказской и Новороссийска держатся очень упорно. Мы понесли громадные потери, убит полковник Неженцев, все переутомлены. Ставился вопрос, следует ли при данных условиях продолжать осаду города или необходимо отойти, и если отходить, то в каком направлении? Когда пришла очередь давать заключение, я и Быч высказались за необходимость продолжения осады, так как всякое иное решение, по нашему мнению, означало общую неминуемую гибель. Деникин и Романовский высказались за немедленный отход от Екатеринодара, считая взятие города делом безнадежным. Богаевский полагал, что город взять можно, но удержать его нельзя. Разбуженный Марков заявил, что если он, генерал, так переутомился, что заснул на совещании, то каково же состояние рядовых бойцов. Он находил, что нужно отойти от города и двинуться по казачьим станицам в горы, в Терскую область. "У нас еще будут победы", -- заключил он. Алексеев считал, что Екатеринодар нужно взять штурмом. Последним говорил Корнилов: "Отход от Екатеринодара будет медленной агонией армии, лучше с честью умереть, чем влачить жалкое существование затравленных зверей".
Таким образом, голоса совещающихся разделились надвое поровну. Голос председателя дал перевес мнению за штурм Екатеринодара. Корнилов тут же отдал распоряжение: завтра, то есть 31 марта, дать отдых войскам, а с рассветом 1 апреля начать штурм Екатеринодара. После этого Марков внес предложение: для подъема настроения в войсках все начальство, кубанский атаман, правительство и Рада должны идти впереди штурмующих. Никто против этого не возражал.
Когда я вернулся в станицу Елизаветинскую, то узнал, что здесь циркулируют самые радостные слухи о предстоящем сегодня вечером взятии Екатеринодара. Говорили уже, что половина Екатеринодара в наших руках.
Из-за веры в эти слухи у генерала Покровского произошел очень печальный случай. Если не ошибаюсь, 28 марта кто-то доложил Покровскому, что Екатеринодар взят. Дело было уже вечером, но Покровский распорядился послать в Екатеринодар квартирьеров во главе с полковником Пятницким. Пятницкий проехал незамеченным нашими редкими цепями прямо к расположению противника в черте города. "Товарищи" начали окликать приближающихся всадников и, не получив удовлетворяющего их ответа, открыли по ним стрельбу. Тяжело раненный полковник Пятницкий свалился с лошади, остальные бросились врассыпную.
По всей линии противника поднялась тревога и долго не утихала самая интенсивная стрельба. Полковник Пятницкий, пользуясь темнотой и суматохой, ползком добрался до наших цепей и был подобран санитарами. Об этом случае Корниловым было упомянуто в приказе, причем указывалось, что самочинной выходкой Покровского была сорвана предполагавшаяся ночью внезапная атака города Екатеринодара.
31 марта утром я, чтобы рассеяться от гнетущих предчувствий, в сопровождении нескольких лиц пошел посмотреть место в станичном храме, где засела, не разорвавшись, большевистская граната. Когда после осмотра мы шли по площади, я увидел, что ко мне со стороны окраины станицы быстро идет, почти бежит священник бывшей Кубанской армии; издали он делал мне знаки и что-то кричал. Я пошел к нему навстречу; священник всхлипывал и что-то твердил, чего я долго не мог понять.
"Александр Петрович, Корнилова убили", -- наконец разобрал я.
РАЗГРОМ РАДЫ.
Между тем вслед за моим протестом и как бы в ответ на него, последовало новое распоряжение о назначении генерала Покровского командующим тыловым районом Кавказской армии, куда, таким образом, вошла и Кубань. Значение местной власти сводилось к нулю.
В Екатеринодар прибыл Покровский.
- Ген. Деникин, - заявил мне Покровский, - настаивает на немедленном аресте Кулабухова и всех видных представителей оппозиции, всего около тридцати-сорока человек. Кулабухов же должен быть арестован в первую очередь.
Я начал доказывать Покровскому, что эти аресты совершенно недопустимы, что пользы от этого, разумеется, никакой не будет.
- Может быть, эти господа, заявил тогда Покровский, - найдут нужным и возможным устроить вместе со мною совещание?
Я согласился на просьбу Покровского помочь ему устроить такое совещание, причем Покровский просил, чтобы все это происходило у меня.
- В другое место, - говорил он, - эти господа вряд ли пойдут.
Согласившись и на это, я потребовал, однако, у Покровского, чтобы он гарантировал личную неприкосновенность всех членов Рады, которые придут на совещание.
Покровский заверил меня своим честным словом, что он гарантирует полную безопасность участникам совещания.
Разговор этот происходил 5 ноября в 4 часа дня. Совещание было назначено в тот же день, в семь часов вечера. В присутствии Покровского я написал председателю Краевой рады Ивану Макаренко записку о том, что прошу представителей оппозиции ко мне на совещание. Для того, чтобы это не бросилось в глаза, я пригласил и лидеров, поддерживавшей меня группы. Все они обещали придти, предупредив, что немного опоздают.
Но не было еще семи часов, когда я, сидя у себя в кабинете, услышал, что по лестнице поднимается большая группа лиц. Меня это заинтересовало и я послал узнать в чем дело. Оказывается, это пришел ген. Покровский и с ним человек семь-восемь офицеров. Я тогда пригласил Покровского в кабинет к себе и спросил его:
- Что же все это означает?
В ответ на мой вопрос Покровский довольно развязно заявил, что он решил при выходе с совещания арестовать «всех этих господ».
- Но ведь вы дали мне обещание не делать этого. Осуществление вашего проекта я считаю совершенно недопустимым ...
- Вы здесь не при чем, - возразил Покровский. — Арестовывать буду я, а не вы. Я отвечаю за свои поступки. Я дал слово, а теперь беру его обратно. Мною уже отдан соответствующий приказ гвардейскому дивизиону окружить этот дом.
Тогда я заявил Покровскому, что не допущу ареста и что совещание у меня не состоится, так как предателем я не был и не буду . . .
После разговора со мною Покровский согласился отпустить офицеров и дал слово, что отменит все свои распоряжения.
Однако я все же принял меры предосторожности, немедленно вышел в соседнюю комнату и протелефонировал Ивану Макаренко, что сам приду в Раду и что назначенное совещание отменяется.
Предупреждение, как оказалось, было сделано своевременно.
После этого Покровский снова пришел ко мне в кабинет и сообщил список лиц, которых он считает необходимым арестовать. В списке было человек тридцать.
На мое возражение, что это совершенно недопустимо, Покровский ответил, что он готов ограничиться и меньшим числом; при этом он высказался в том смысле, что хорошо 6ылo бы, если бы подлежащие аресту разбежались. Последнее указание я пропустил мимо ушей, так как уж, конечно, я не мог делать такого предложения своим политическим противникам.
После долгих переговоров Покровский остановился на шести лицах, подлежащих аресту. Такими лицами были: Петр и Иван Макаренко, Манжулла, Воропинов, Роговец и Безкровный. Об этом он сообщил мне официально, как о своем ультимативном требовании, в случае неисполнения которого он прибегнет к силе оружия. Его ультимативное письмо начиналось по общей форме словами: "Милостивый государь".
Об этом ультиматуме я доложил в заседании Рады на словах, потом прочел письмо. Выход из создавшегося положения я видел в немедленной посылке делегации от Рады к Деникину.
В раскаленной атмосфере выступил после моего доклада с речью Иван Макаренко.
Здесь нужно сказать, что Макаренко и его едино*мышленники пришли, по-видимому, к выводу, что настало время действовать в открытую и действовать решительно. Макаренко приказал своим «гайдамакам» (отряду для охраны Рады, составленному из уклонив*шихся от фронта казаков Темхинского и Екатеринодарского отделов) окружить здание Рады (Екатеринодарский зимний городской театр), поставил сотню гайдамаков за кулисами и часовых у всех входов и выходов. Решено было, не более не менее, как захватить власть и арестовать атамана.
Выступив на эстраду, Макаренко заявил:
- Атаман, по-видимому, рекомендует нам подчиниться такому решению; из этого совета видно, что атамана у нас нет. Поэтому я предлагаю передать власть президиуму Краевой Рады .. .
На мои протесты, что я такого заявления не делал и на мои требования дать мне слово Макаренко заявил:
- Я не могу предоставить вам слово, потому что у нас атамана нет. Это видно и из того, что ген. Покровский обращается к атаману, не как атаману, а как к "милостивому государю".
Члены Рады реагировали па все это совершенно неожиданным для Ивана Макаренко образом. В зале послышались возгласы:
- У нас есть атаман… Нужно сменить председателя...
В хаотической, бурной обстановке было предложено поставить вопрос о доверии атаману и председателю краевой Рады. Был объявлен перерыв, после которого Иван Макаренко вышел и покаянным голосом заявил, что он сознает свою ошибку и что, считая дальнейшее пребывание на посту председателя для него невозможным, просит отпустить его на свободу.
Рада ответила на эти покаянные речи гробовым молчанием. И когда был поставлен вопрос о доверии атаману, Рада большинством всех против одного выразила мне свое доверие.
На этом заседание закончилось. Уходя, я обещал членам Рады переговорить о мирной ликвидации инцидента с Деникиным и Романовским.
6-го утром ко мне на квартиру явились внесенные в список шесть человек, в том числе и Кулабухов. Список, как выяснилось, был уже увеличен Покровским еще на десять человек. Все эти лица были арестованы.
Я тогда написал и послал Деникину телеграмму, в которой сообщал, что мною посылается ему делегация, которую настойчиво прошу выслушать.
Эта телеграмма не была послана. Ее возвратил мне с телеграфа генерал Покровский и при этом сообщил, что согласно его распоряжению на провода принимаются только телеграммы, посылаемые с его ведома.
- Послана эта телеграмма или нет? - спросил я у Покровского.
- Кажется, послана, - ответил он.
В действительности же телеграмма была задержана.
Кулабухов тем временем был приговорен к смертной казни.
Вечером я отправился на прямой провод, соединился с помощником Главнокомандующего генералом Романовским и обратился к нему «от себя и всех кубанских казаков» с просьбой «во имя заслуг казачества, жертв, понесенных ими, во имя моря пролитой казачьей крови» принять меры к тому, чтобы этот приговор не был приведен в исполнение. Кроме того, я просил принять делегацию, которая сейчас выезжает по этому же вопросу.
Романовский ответил мне, что доложит Деникину о моем ходатайстве по поводу смягчения участи Кулабухоза. Однако он сомневается в успехе этого ходатайства.
- Что же касается делегации, - закончил Романовский, - то я желал бы узнать об этом мнение Покровского.
Покровский был на станции. Я попросил его подтвердить, что он ничего против посылки делегации не имеет, что он и сделал.
- Ответ будет дан по телеграфу, - заявил в за*ключение Романовский.
Но ответа я не получил. В ночь на 7-е ноября мне прислали телеграмму, адресованную на имя Покровского, в которой говорилось о том, что «Главнокомандующий просьбу Войскового атамана отклонил».
Какую просьбу – неизвестно.
Это было в пять часов утра. Утром мне было доложено, что Кулабухов уже повешен, что Покровский приказал привести в исполнение приговор военно-полевого суда, как только получил эту телеграмму.
Должен добавить ко всему этому, что Покровский дал мне слово, что без ведома Деникина и утверждения приговора он Кулабухова не повесит. Ввиду этого я заявил в Раде о том, что не сомневаюсь, что наша .делегация, посланная к Деникину, сумеет добиться отмены этого приговора. Оказалось, однако, что когда делегаты обратились со своим ходатайством к Деникину, последний заявил:
- К сожалению, уже поздно: приговор приведен в исполнение.
Попятно, что члены делегации, которым Покровский также дал слово, что он подождет с приведением приговора в исполнение до выяснения результатов их ходатайства, были страшно возмущены всем происшедшим.
Когда был повешен Кулабухов, в Екатеринодар прибыл Врангель.
Я обратился к нему с просьбой умерить воинственный пыл Покровского. Врангель ответил, что он сделает все, чтобы парализовать дальнейшую деятельность Покровского, которую он считает нецелесообразной.
Это было необходимо, потому что Покровский говорил, что и все остальные арестованные будут повешены и что уже готовы виселицы.
Арестованные лидеры оппозиции были высланы за границу.
Так закончился разгром Кубанской Рады.
ИЗ ВОСПОПИНАНИЙ ЖИТЕЛЕЙ СТ .КАЛУЖСКОЙ.
После неудачной попытки генерала Покровского вернуться победным маршем в Екатеринодар, его расстроенный отряд устремился по направлению к горам на станицу Калужскую... Поговаривали, что генерал Покровский, по ходу своего последнего бега из Екатеринодара, заглядывал в станицу Калужскую со своей свитой. Но под напором «красных» бывшему главкому Кубанской армии пришлось уходить в Новороссийск, а позже он эмигрировал в Болгарию, не без надежды вернуться за кладом. Но и он вскоре был убит...
КОМЕНТАРИЙ К КНИГЕ ,(ТАЙНА КАЗАЧЬЕГО ОФИЦЕРА) НАПИСАНОЙ ТЕМ САМЫМ ОСВЕДОМЛЕННЫМ ОФИЦЕРОМ.!
Почти одновременно с “Великим предательством”, о котором уже писала “Станица”, вышла и книга совершенно противоположных взглядов - “Тайна казачьего офицера”. Автор - кубанский офицер, ушедший за границу с Белой Армией, но затем изменивший свои взгляды, Николай Свидин. Бывших соратников по Белому движению он называет “бесчестными предателями”. Поражает низостью его явное злорадство: “Генерала Краснова, как и других предателей, судили в Москве и все они были повешены!..”
Что же это за казак такой, член благородной семьи, именем которой гордится? Как решился донести до читателей такие “тайны”, которые даже случайно оступившийся человек не станет открывать, хотя бы из уважения к своему достоинству? Помогло издать книгу некое “Дворянское собрание” Краснодарского края. По-видимому, состоит оно из “дворян”, лишь понаслышке принявших это звание, не имея понятия о присущем истинным дворянам благородстве!
Начало этой эпопеи ничем не отличается от других подобных: гордость при производстве в офицеры, Белое движение, эмиграция… Бросается в глаза непомерное восхваление достоинств, которыми “наградила автора природа” - что, впрочем, объяснимо самой натурой человека. А вот дальше разговор невозможен без цитат – иначе наше мнение о книге покажется злостной клеветой на автора! Ибо книга Н. Свидина по своему уникальна – не припомню, чтобы кто-то так хвастался низостью своего поведения!
Итак: автор узнает, что его ищет генерал Покровский. В болгарском городе Трново Покровский снабжает Свидина деньгами и посылает в порт Бургас. Здесь принадлежащее одному полковнику судно должно доставить действующим на кавказском берегу России партизанам оружие и добровольцев. Выбор Свидина для участия в операции Покровский объяснил так: “Вы выходец из замечательной семьи, известной своей честностью”. Но как он ошибся (если, конечно, все описываемое имело место быть)!..
Указывая в книге множество талантов, которыми его “одарила природа”, автор почему-то удержался от упоминания артистического дарования, благодаря которому, в обход других офицеров, действительно преданных Белой идее, Свидин стал обладателем важной тайны. Предстояло спрятать огромной ценности сокровища - собственность банков и частных лиц, погибших при революции - вывезенные Покровским при отступлении. Надо было “разделить сокровища на четыре равные части и спрятать каждую из них как можно дальше одну от другой…”
Рыли ямы сам автор с еще одним офицером. Когда, наконец, все было закончено, стало известно, что из Софии пришел приказ их арестовать, и они бежали к турецкой границе. При преследовании были убиты несколько болгар и товарищ Свидина, самому же ему удалось добраться до Константинополя – где он узнал, что генерал Покровский убит.
“Из тех, кто знал о сокровище и, особенно, о месте, где оно находится, остался я один! Я буквально был раздавлен ответственностью, которая с этого дня легла на мои плечи!.. Что же я должен был делать? На этот вопрос я отвечал словами торжественной клятвы, которую мы дали генералу Покровскому: никогда никому не говорить о сокровище без формального разрешения… Я хорошо был знаком с обычаями наших крупных военачальников и был уверен, что они растранжирят по глупому сокровище! К утру я уже принял решение: не говорить никому о сокровище!..”
Решив в одиночку “нести тяжкое бремя”, автор “с какого-то момента стал серьезно подумывать о “моем сокровище”… Я полностью исключил возможность передачи сокровища в распоряжение русских военных организаций!.. Ни один читатель не может упрекнуть меня в том, что я не выполнил свой долг перед Родиной! Читателю известно, сколько я страдал во имя этого долга!..”
Свидин пишет, что ему не нравились попытки продолжать борьбу с поработителями России: “Многие эмигранты, ослепленные ненавистью к большевизму, не понимали, что все действия, организованные против красных, укрепляли их режим… Каждый удар рикошетом отражался на всем русском народе, который эмигранты якобы хотели освободить!”
Одновременно он решил “во что бы то ни стало достать сокровище” - чтобы организовать “какое-либо дело”, а часть денег анонимно раздать инвалидам, русским школам и церквям. Автор отправляется в Бельгию, где живет знавший его деда генерал Рафимович (по-видимому, имеется ввиду генерал Рафалович - ред.), и рассказывает о своей “тайне”. И тот, как ни странно, тоже будто бы посчитал, что Свидин, после того, что “пережил”, имеет полное “моральное и юридическое право” распоряжаться по своему усмотрению “сокровищами Белой Армии”! Совершенно невероятно такое решение со стороны почтенного генерала - думаю, что его имя надо оградить от такой клеветы! Но продолжим…
Наш “герой” находит некоего дельца Армана, который сводит его с бароном К. - советником посольства, готовым за вознаграждение перевезти сокровища в дипломатическом чемодане. Но тот заболел, и Свидин вынужден вернуться в Брюссель. Между тем Арман решил, что деньги поделили между собой Свидин и барон, и донес в полицию.
Свидина выпустили через 13 дней. Газеты писали о нем, как о “международном мошеннике” - “навсегда исковеркали жизнь честного человека, искусственно сделав из него мошенника!” Хотя что тут искусственного, когда мошенничество на лицо!? “Генерал Тартман потребовал, чтобы я предстал перед офицерским Судом Чести, я ответил, что никогда не нарушал честь офицера и не понимаю, почему должен подвергаться суду!..”
Жажда обогащения так завладела Свидиным, что он занял деньги у какого-то ювелира, но и тот обратился к властям, и авантюрист опять попал на месяц в заточение – а затем его заставили покинуть Бельгию. Но он опять занимает деньги и отправляется в Болгарию через Югославию, наняв двух цыган проводниками. На границе он их убивает, опасаясь, что они сами убьют его - и попадает в тюрьму по обвинению за переход границы и двойное убийство. Через 6 месяцев его выдворяют в Югославию.
“Читатель видит, что история с сокровищем исковеркала всю мою жизнь! Абсолютно честного человека эти сокровища сделали преступником! – признает было Свидин, но тут же добавляет: - А злило меня то, что, несмотря на все мои старания, моральные и физические, я не имел ни единого сантима из этого сокровища!” Но тут “абсолютно честному человеку” повезло. Один голландский адвокат предложил финансировать предприятие – и теперь у нашего авантюриста “было достаточно денег, что бы организовать сотню подобных операций!”
В Константинополе “друзья” остановились в самом роскошном отеле: “Это был мой реванш!.. Теперь швейцар, весь в позументах, как адмирал, низко мне кланялся. Еще раз жизнь доказывает, что не следует отчаиваться, когда человек хочет добиться цели, которую он себе поставил, какой бы не была эта цель!” Что тут скажешь - откровенно!
В ожидании операции Свидин развлекался, соблазняя девушек. Описывая муки обманутых, он опять откровенно признается: “Я упоминаю об этом и еще двух-трех подобных случаях, чтобы читатель знал о моих слабостях, что я не был безразличен к красоте, к чувствам, свойственным благородному, культурному человеку, несмотря на жизнь, полную страданий!”
Но вот - “уже в час ночи я находился у самого ближайшего тайника… Я открыл ящик, в котором были ювелирные изделия, а потом с акциями и английским фунтами. Я не мог взять все! Пакет был очень большой и очень заметный. Впрочем, мы решили приехать и забрать все остальное следующим летом, на яхте, которую собирались купить” (не иначе, как для инвалидов?..).
Автор смакует, описывая подробно присвоенное. Операция - “дала нам очень значительную сумму! Внезапно разбогатев, я не потерял голову и не стал расходовать деньги направо и налево - согласно плану, раздал большую часть денег различным русским организациям в Европе, что облегчило мою совесть, когда я купил роскошную машину, заказал костюмы у самого лучшего лондонского портного. Удивительно, как деньги могут преобразить жизнь и поведения человека!..”
“Нужно иметь твердый характер и хорошее воспитание, чтобы не стать отвратительной личностью!”, - восклицает автор, не подозревая, что как раз такую личность собой и представляет!
Друзья начали наслаждаться жизнью, путешествовать в сопровождении “очаровательных женщин”, приобрели шикарную яхту с экипажем, поваром и горничной. Через некоторое время яхта взяла курс на Бургас. И опять удача! Добрались до второго клада: “Я взял лишь половину... У нас было по мешку ценностей”.
Оставив яхту в Сан-Ремо, в августе 1938 года компаньоны поехали в Швейцарию, где каждый предавался своим удовольствиям. Но тут же Свидин жалуется: полиция “была так озлоблена, что стала распространять порочащие меня слухи, как о мошеннике!..” Приходится подозревать, что он не соображает, что пишет! Человек, проживающий в стране по подложным документам и занимающийся, как сам пишет, вылавливанием из сокровищ мешков драгоценностей - вдруг изображает себя оскорбленным, когда полиция называет его мошенником!
В очередную поездку в Бургас Свидин поехал уже один: “Я отыскал четвертый тайник. Все прошло без проблем и, как всегда, я открыл лишь три ящика, а в трех остальных было еще по три ящика, т.е. всего 15 ящиков. У меня было столько ценностей, что я счел разумным поместить их часть (в основном акции и часть бриллиантов) в банковский сейф с тем, чтобы забрать попозже”.
Свидин “снял на чужое имя великолепную виллу и роскошно обставил ее. Там разместил мои ценные коллекции, очень редкие книги, иконы, фарфор, русский ордена из золота и эмали, портсигары, тоже огромной ценности! Большинство из них Фаберже! Там же хранился мой богатейший гардероб…”
Все эти годы большая часть русской эмиграции жила очень тяжело. Не от хорошей жизни бывшие сослуживцы Свидина – русские офицеры - служили в Париже таксистами и швейцарами. Русские благотворительные организации с трудом находили средства, помогая соотечественникам найти работу, получить образование, выехать из Восточной Европы в более богатые страны…
Но вернемся к нашему “герою”. Случайно задержанный на улице Брюсселя, он был опознан и осужден за мошенничество на 18 месяцев, как раз перед оккупацией страны Германией. “Эта ужасная полиция” сообщила, что после отбытия срока он будет интернирован, как “личность, опасная для общественного порядка”.
Отбыв срок, Свидин попадает в какое-то учреждение, где может проводить целый день во дворе и можно убежать так легко, “как перейти улицу”. “Каждый день я видел во дворе гестаповцев… Дважды, когда я оставался один в библиотеке, ко мне с визитом являлся офицер СС”. С какими “визитами’’ являлись к арестантам офицеры СС, известно - но, видно, эти были какие-то особо “милые люди’’, они сразу выделили Свидина из общей массы арестантов.
Офицеру СС Свидин изложил свою историю. Через два дня тот вернулся, сказав, что “все данные оказались прекрасными и пообещал освободить меня немедленно. Это могли сделать высшие власти! Я бы мог занять у них очень высокое положение!..” Но разговор происходил в июле 1941 года, и Свидин решил не занимать высокий пост – якобы из-за сообщений о зверских бомбардировках русских городов: “Любовь к Родине, страдания моего народы были более весомыми, чем моя ненависть к бельгийские палачам!”
За время “добровольного” заключения со Свидиным случилась еще одна “несправедливость” - его “роскошная вилла” была полностью разграблена остававшейся в ней очередной его “подругой”! “Не осталось даже лишней рубашки, в то время, как у меня было 30 костюмов, три дюжины рубашек и т.д., но это был пустяк! Я оцениваю в 50 миллионов франков все, что эта особа украла у меня!” - возмущается автор, позабыв поговорку “вор у вора дубинку украл”.
Суммы награбленного из тайников достигали сотен миллионов - возможно, и более миллиарда, как он сам поминает. Правда, Свидин сообщает, что раздал почти третью часть денег. Но анонимные раздачи такого многомиллионного состояния не могли быть незамеченным! За время же всей эмиграции никто не слышал о таком таинственном благодетеле - ни церкви, ни школы, ни инвалиды.
Не слышала о нем и генеральша Свидина, жившая в Панчево, недалеко от Белграда. Жила эта дама очень скромно на маленькую пенсию от государства. Более удачно устроившиеся ее поддерживали, как могли; с ними она и отступила вслед за немцами, покидающими Белград, в Австрию. Где-то по дороге встретила свою ушедшую на запад с Кубани дочь, вместе со всеми поехала в Казачий Стан. Возможно, и ее постигла в Лиенце участь выдаваемых казаков.
В Панчево генеральшу иногда посещал полковник М.И. Свидин, работавший с казаками Гвардейского Дивизиона в Сербии. Как дядя Н. Свидина, не мог он не сказать племяннику о бедствующей родственнице! Но “миллионная” помощь ее не коснулась. Что-ж, слова “анонимность” и “тайна” - прекрасная декорация в представлении, разыгрываемом “героем” перед соотечественниками!
Война кончилась - но “час освобождения для меня был омрачен несправедливым и жестоким решением полиции, которая потребовала в месячный срок покинуть страну!” Положение спасла одна “обворожительная дама”, из министерства по репатриации, дружившая с неким инженером Бреловым, принявшим советское подданство и избранным генеральным секретарем “Союза Советских патриотов”. “Должен признаться, что не без колебания согласился служить у бывших врагов. Но времена меняются - я не ищу себе оправдания и не жалею ни о чем… Мои обязанности состояли в заполнении для Советского Красного Креста бюллетеней по розыску людей, пропавших во время войны...“
Автор обходит молчанием, что за людьми, которых он отыскивал, охотились прибывшие из СССР коменданты возвращенческих лагерей! Очевидно, за исключительные способности Н. Свидин был назначен издателем газеты “Советский патриот”, подписывая статьи с указанием чина “капитан”. При этом “капитан” прекрасно знал, что ожидает по возвращении обманутых им - о чем сам же и свидетельствует в книге, приводя один из случаев такого “возвращения” с печальным исходом как оправдание своего собственного нежелания “возвращаться”!
Свидин пишет - Советы “доверили мне и Бреслову работу по импорту-экспорту станков и продовольствия. Благодаря этому мое материальное положение стало почти блестящим!” Но даже блестящее положение не могло избавить нашего “героя” от тревоги за “вновь обретенную Родину”: многие на Западе требовали покончить с большевизмом. “Родина моя в опасности!.. Я не мог спать, я искал решение!.. и, наконец, мне показалось, что я его нашел!” Николай Свидин нашел план спасения большевизма - к тому же обещавший стать весьма прибыльным для него самого!
У США была атомная бомба. Авантюрист решил составить фальшивый отчет о якобы секретном совещании в Кремле по советской атомной бомбе (годом позже эта бомба у Советов уже была, но Свидин продолжает изображать, что сыграл важную роль в предотвращении войны). Действовать решил от имени некоего “советского дипломата” - тот будто бы хотел продать этот план американцам, выбрав посредником Свидина. “Я потребовал скромную сумму в миллион франков. Половину они должны заплатить при передаче “документов”, остальное через месяц”. Сделка состоялась, но американцы “оказались жуликами”, обманув “благородного” рыцаря Свидина, к великому его возмущению!
Тут подступила и настоящая беда - приглашение от Генконсула СССР Скобелева “вернуться”, с оказанием на Родине надлежащих почестей. Конечно, Свидин отказался наотрез, вызвав недоумение остальных “патриотов”. От консула он, к своему ужасу, узнал, что Советам известны все его проделки с “сокровищем”, и теперь Родина просит вернуть “украденные у советского народа сокровища” куда полагается!
“Ваша священная обязанность вернуть русскому народу то, что ему принадлежит… Правительство Вас щедро наградит... Через несколько дней советский пароход сделает остановку в Анвере и вас возьмут на борт“.
Тут новоявленный советский патриот и показал себя в полной красе. Предав при первом же случае белых, предал он и красных: “Было ясно - моя карьера на службе у Советов закончилась. Я вновь оказался человеком без Родины!” Свидин покидает ряды совпатриотов.
Но жить на что-то надо было? И он “решил помочь Мао выиграть войну... Я действительно предпринимал действия, которые общественная мораль осуждает. Но существует ли мораль в этом мире? Одно, о чем я сожалею – я оказал помощь человеку, который это не заслуживал. Я не преувеличиваю, утверждая, что очень помог Мао!..”
Вновь ощутив себя ‘’вершителем судеб мира”, Свидин позвонил в посольство Китая, заявив, что имеет важные сведения. “Посол был само очарование, и я сожалею, что так долго обманывал такого милого человека!..” Свидин рассказал, что сохранил связи с советскими сотрудниками, и предложил сотрудничество. Как он сам пишет - “Было бы скучно перечислять все сведения, которые я поставлял китайцам в течение трех лет! Я получил много денег!..”
Продавал сведения он не только китайцам: “Я предпочитаю не называть все посольства, которые покупали у меня документы. Я должен помнить все же, что я патриот!..” (как сказано, а?..) “Среди посольств, которым я поставлял сведения, было и посольство Мексики. Однажды, когда посол выдал мне условленную сумму, при выходе ко мне подошли два инспектора и предложили пойти с ними… Этот посол был настоящий гангстер! Получил сведения и деньги забрал обратно! Наконец, они пригрозили, что донесут на меня Советскому Посольству, что и сделали”.
В посольстве СССР Н. Свидин так объяснил причину своего предательства: “У меня не было работы! А лишился я работы потому, что меня исключили из Союза Советских патриотов!” Приходиться удивляться, что его не спустили с лестницы!
“Не отрицаю, - пишет Свидин, - деньги играли важную роль в моем решении… Очень редко случалось, что сделка не состоялась, но причина этого была либо низкая цена, которую мне предлагали, либо отказ платить часть денег в виде аванса для того, чтобы я мог быть уверенным в полной оплате. И в посольстве есть нечестные люди!”
В Берне американцы уличили его в фальсификации документа. В полиции он объяснил, “что несколько лет назад американцы обманули меня (не выдали вторую половину миллиона), и я хотел вернуть деньги, которые не получил от них”. Но “ужасная полиция” засадила его на 20 дней, предложив потом покинуть Швейцарию.
И новая “несправедливость”: его опять поймали с поличным на денежных займах. Комбинация состоялась еще в то время, “когда факт моих отношений с Советами был гарантией моей честности!.. Прошло много лет, но я до сих пор ненавижу тех, кто совершил эту отвратительную провокацию, недостойную честной полиции! Меня судили. После освобождения мне предложили покинуть Бельгию. Я уехал из страны, где так много незаслуженно страдал!”
“Чаще всего меня считали русским шпионом - иногда какой-либо другой страны! Это предположение ошибочно и глупо!.. Впрочем, я это доказал, отказавшись от великолепных возможностей, которые мне были предложены немцами! – благодаря моей образованности, воспитанности, динамизму, отваге и т.д. Я прошу прощение у читателей за самонадеянность, но это чистейшая правда! Кто виноват в том, что я должен вести подобную жизнь! - этим я обязан властям, которые отказывали мне в возможности жить открыто, как все честные граждане!.. Чтобы вести жизнь вечного жида, одного паспорта недостаточно. Их нужно иметь не менее трех. Я уж не помню, сколько фальшивых имен я сменил за долгие годы моей тайной жизни!..”
Несмотря на заработки ото “всех посольств”, Свидин никак не может забыть “свои сокровища”: “Много было размышлений, сомнений, что нужно действовать любым способом, но действовать!.. Я принял решение обратиться к болгарскому правительству и предложить поделить пополам сокровище. Когда изложил мои условия болгарскому представителю, я тотчас понял, лишь взглянув на него, что мои условия никто соблюдать не собирается, что я ничего не получу!..”
Свидин испугался, что болгары донесут русским. “Но, к счастью, - продолжает он, - никакой опасности для сокровищ не было: чтобы их найти, нужно бы было перекопать землю на 50 километров в окружности!” Осталось удовлетвориться положением “собаки на сене”, радуясь, что сокровища никогда не достанутся так “любимому” им народу!
Говорить дальше об авторе, позорящем имя офицера и казака, позорящем прославленного двоюродного деда, нет надобности! Он, к счастью, не прямой потомок генерала И.Г. Свидина - сын которого, полковник Конвоя М.И. Свидин, белый офицер и член Гвардейского Дивизиона, воевавший в составе Русского Корпуса, со своего пути никогда не сходил и честью своей не торговал!..
Книга, изданная “краснодарскими дворянами” - какой-то гимн ненасытному стяжательству. Помните? “Когда человек хочет действительно добиться цели, он добьется ее, какой бы ни была эта цель!” Ни одной благородней мысли в этой эпопее не существует!
Что же сказать о человеке, чьи духовные потребности не выше того, чтобы чувствовать себя “шикарным мужчиной” с 30 костюмами в своем “роскошном гардеробе”? Он сам все про себя сказал! А для издателей подобного “труда” вышла незавидная реклама...
Наталия Вячеславовна Назаренко-Науменко (США)
От редакции: С первых страниц книги создается впечатление, что это некий симбиоз “Сибирского цирюльника” и “Баязета”, в коих тоже столько ошибок и нелепостей, что диву даешься! Впрочем, это перевод с французского - и очевидно, что переводчик, найденный издателем книги, не имеет представления о казаках. Вот лишь несколько примеров.
В войну автор учится в “военной школе” в Иркутске (правильно - Иркутское военное училище) - окончив ее, юнкера производятся в унтер-офицеры, но к ним обращаются “господа офицеры!” (прапорщика во Франции нет, вот и появился унтер). Автор направляется в пластунский батальон, в описании чудесным образом трансформирующийся в полк, в нем появляется, видимо, флотский офицер - лейтенант, такого же “звания” удостаивается и автор; к концу гражданской он становится капитаном (!), от рук солдат гибнет его фронтовой друг, младший лейтенант(!)...
Или вот - автор одевает каракулевую папаху с “маленькой золотой короной (знаком отличия офицера)”. Не иначе, переводчик назвал так кокарду - но писавшему-то должно быть известно, что кокард кавказские казаки не носили, тем более пластуны.
ДОПОЛНЕНИЕ К КОМЕНТАРИЮ.
Автор глупо хочет запутать места где спрятаны сокровища; он пишет;
-Я на окраине Бургаса в парке дождался сумерек ,и отправился в путь, до первого места добрался в полночь, нашел место выкопал, поделил сокровище закопал ,много времени заняла маскировка около часа, вышел к морю на пляж где в песке спрятал инструмент ,в пяти километрах от Бургаса, вернулся в гостиницу затемно с мешком.
Выходит от Бургаса до первого места идти пол ночи,(остальные три места, каждое через километр все дальше),а выкопать закопать и вернутся обратно, и того меньше.
Дом из которого они выносили прятать сокровище, в четырех местах ,четыре ночи, находится на окраине рядом с тем парком, где он пишет дожидался сумерек.
Выходит добирались также до первого места пол ночи, остальное все делали намного быстрее, чем шли до него, на третью ночь пишет автор ,им пришлось натерпеться страха, когда они почти уже выкопали яму, а все ямы они копали не меньше 1,5 м,
в ста метрах от них услышали разговор, долго сидели ждали пока те ушли, затем проверили то место ,это оказались контрабандисты ,в большой яме заросшей кустарником мешки со спиртным, контрабандисты ушли в море, в четвертую последнюю ночь когда пришли прятать последнее ,в яме мешков контрабандистов, уже не оказалось. Затем пишет ,когда убегали из Бургаса в Турцию ,проходили мимо места где прятали сокровища, я их легко узнавал.
Правильно по дороге в том направлении ,рядом с морем можно пройти только у бухты контрабандистов, которая находится ,по дороге в трех километрах от окраины Бургаса ,а если по берегу то в пяти ,понятно что прятали так чтобы ,придти с моря и также быстро ,как и контрабандисты забрать сокровища, а не лазить как пишет автор в радиусе 50 км, там просто лесов в радиусе и 3 км нет.
Явно что все спрятано не далеко друг от друга и недалеко от моря ,в этой бухте и явно глубина меньше 1,5 м, Автор пишет грунт был твердый -если там везде песок и солончаки, это какую яму нужно взять по площади, чтобы глубина была 1,5 м, а положить туда несколько патронных оцинкованных ящичка, а потом выкопать на такой глубине одному ,в твердом грунте быстро не напрягаясь, а не забирал все только по тому что слишком заметно ,но не потому что тяжело и далеко, как он описывал когда тащили прятать в двоем.
Автору явно хотелось на старости рассказать о своих похождениях ,но вот задачку на запутывание придумал, явно для первого класса!
Добавлено через 38 минут 48 секунд
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОИСКОВ КАЗНЫ. (Болховских,В.А.)
Отправив губернатору ключ и данные о местонахождении казны Кубанской Рады, я надеялся что выполнил свою миссию и могу отойти от этой темы. Но убедившись по истечению времени, в полном бездействии властей края, не могу себе позволить бросить и тем более забыть ,о проделанной работе, занявшей пять лет кропотливых поисков. Для дальнейших действий, которые в основном составят физическую часть поисков, нужны люди. Вопрос стал с кем? С какими людьми? продолжать поиск или возможно полностью передать им дальнейшую работу, по извлечению казны .
За время моих поисков ,собралось несколько историй кладоискателей,думаю будет целесообразней опубликовать их в новой теме.
Вековое молчание белого генерала.
